И не только у него.
Первым остановился старший из воинов. Он сполз с коня и согнулся, будто в приступе дурноты. Здесь, в полутьме леса, его кожа вдруг показалась неестественно белой. Бисеринами на ней выделялся пот. И Ирграм вдруг понял, что он сам покрылся испариной.
— Что это?
Первой мыслью было, что их отравили. Могло ведь такое произойти? Вполне. Но жрец покачал головой и кое-как сполз с седла.
— Госпожа близко, — просипел он, втягивая воздух. Жрец был бледен и лицо его перекроила судорога. — Госпожа… входит в силу.
Ирграм тоже спешился.
Он стоял, вцепившись в седло, понимая, что не способен сделать и шагу.
— Как мы… как… до замка…
Слабость накрывала волнами.
И не только его.
В какой-то момент в руке жреца появился нож. Кривой. С черным каменным клинком. Нинус шел, слегка покачиваясь. И Ирграм только мог, что следить за ним взглядом.
Вот он добрался до первого из воинов.
И клинок вошел в плоть.
Так удивительно легко. Запахло кровью. И запах этот дурманил, сводил с ума. Ирграм бы бросился к ней, темной, почти черной, истекающей толчками, но сил не было. Он только и мог, что смотреть.
Вот тело упало на влажные листья.
Заржали тревожно лошади, и рядом с человеком лег жеребец темной масти. Кровь животного имела другой запах, резкий, будоражащий.
Еще шаг.
Почему они не бегут? Почему не сопротивляются? Воин повернулся к жрецу и раздвинул полы кожаной куртки, чтобы удобнее было.
Почему?!
Ирграм не понимал. Только тяжесть накатывала. Волна за волной. И из глаз, кажется, полились слезы. Он не плакал целую вечность, а тут вот… собственное сердце вдруг показалось лишним. Этаким тяжелым окаменевшим комом, который сунули в его грудь, хотя он не просил о такой милости.
Да и милостью ли это было?
Ирграм не знал.
Стоял. Смотрел. Человек. Лошадь. И снова человек. Один за другим. И ни попытки защититься, напротив, он чуял их радость. Неестественную, безумную даже. Разве можно радоваться смерти?
Выходит, что так.
И когда остался последний из воинов, жрец убрал клинок.
— Хватит, — сказал он устало. И осел на грязные мхи. Обнял себя. Зажмурился. Так и сидел. Ирграм же заставил себя отлипнуть от конского бока. Все еще пахло кровью, но больше запах этот не вызывал противоестественного желания приникнуть к ранам. Напротив, оно сменилось отвращением. И к крови. И к себе. Вновь нахлынула дурнота.
И слабость.
Но страх исчез.
— Что это было? — выдавил Ирграм, стараясь не смотреть на тела. К ним уже слетались вездесущие мухи, спеша использовать раны.
— Госпожа нуждалась в помощи, — жрец устало опустился на землю и сдавил голову руками. Он сидел, слегка покачиваясь, молчаливый и в кои-то веки жалкий.
А над телами кружились мухи.
И подумалось, что если все так, то… если вдруг госпоже вновь понадобятся силы, что он будет делать? И кого принесет в жертву?
Вопрос вертелся на языке, однако озвучить его Ирграм не посмел.
Закрыл глаза.
И провалился в сон. А очнулся от пинка.
— Вставай, — единственный уцелевший воин выглядел злым и усталым. — Спешить надо.
Ирграм с трудом поднялся.
Огляделся.
Темно. И темнота эта кажется непроглядной. Запах крови все еще раздражает, но теперь она ощущается старой, тухлой. А тел не видно. И желания узнать, куда они делись, нет.
Зато есть чувство, что и вправду надо спешить.
Былой страх сменился непонятным, почти неподдающимся контролю желанием идти вперед. Куда? Туда, где все еще стоял на камнях замок.
— Госпожа зовет, — сказал жрец, забираясь на лошадь. — Ты ведь тоже слышишь?
Слышит?
Пожалуй, что так.
— И это хорошо, — и страх, и сомнения, и усталость ушли. Правда, было до крайности непросто разглядеть лицо в темноте, но голос звучал до крайности торжественно. — Госпожа почти обрела силу.
Ирграм молча взобрался в седло.
Верховный поднялся на вершину пирамиды.
Не сам.
Его несли. А он даже не мог понять, чьи руки стали опорой. Собственных он не чувствовал. Ничего. Маг шел рядом.
Святотатство?
Тонкие пальцы сжимали запястье. Вот рук не чувствует, а эти пальцы, просто-таки ледяные, цепкие, так чувствует. И силу, от них исходящую. Эта сила заставляет дышать, а сердце сжиматься, гнать такую густую кровь по жилам.
Бесполезно.
Он умрет.
Он должен был умереть давно, но все жил, жил. И что получилось? Ничего хорошего.
Император…
Маска.
Там, в покоях, маг поднял её, завернул в покрывало, будто не было в ней и капли божественной силы. И теперь тоже тащил, прижимая локтем к боку. Зачем?
Путается все.
А небо красивое. Темное. Верховный уже и забыл, каким оно бывает за пару мгновений до рассвета. Увидеть бы. Или тех капель жизни, которые в нем остались, хватит, чтобы дотянуть до рассвета?
Почти счастье.
Лестница заканчивается. И его ставят. Верховный смотрит на лики богов, которые больше не кажутся истуканами. Хмуро взирает Воин. И алые полосы крови на каменных его щеках кажутся невообразимо яркими. С печалью смотрит Дарительница жизни, и осыпавшаяся позолота не умаляет её величия.
— Простите, — Верховный дергает плечами, и рабы отступают.
Не маг.
— Простите, что усомнился, — колени подгибаются, но он заставляет себя стоять. — Помоги.
Просьба дается непросто.
— Что делать?
— Алтарь. Помоги дойти.
— Нет, — маг качает головой. — Я понимаю, что ничего не понимаю в ваших обычаях. Но ты нужен здесь. Император мертв.
Император умер в тот миг, когда примерил Маску. И Верховный виновен в убийтсве его. А наказание одно. И если его смерть способна хоть как-то искупить вину, Верховный будет счастлив.
— Когда об этом узнают, начнется смута.
— Нет, — Верховный пристально всматривался в небо. Там, на востоке, скоро первый луч проломит тьму. И это хороший момент, чтобы умереть. — Никто не посмеет. Дарительница жизни. Не восстанут.
— Она ребенок! — маг злился. И злость заставляла его говорить.
А может, страх? Страх, что и он останется здесь, на вершине пирамиды, где боги, как никогда близки людям?
— Пусть она и нечто такое, чего я не понимаю… пусть она одарена. Сильна. Но она все одно ребенок! И это поймут! Как думаешь, сколькие пожелают воспользоваться ею? Ты этого хочешь?
— Нет, — Верховный по-прежнему смотрел на восток. Но утро не наступала.
Дитя осталось там, в опустевших покоях, откуда выносили мертвецов. Её окружала свита, те, чьи жизньи она деражала в хрупких руках своих. Они не позволят обидеть.
И все же… все же маг прав.
Дитя.
Божественное.
Дарованное свыше чудом и надеждой. Но дитя…
— Я… я все равно умираю. Ты слышишь.
— Слышу, — глухо ответил маг. — Как по мне, так удивительно, что ты до сих пор стоишь.
От волнения он окончательно забылся.
— Воля богов.
Небо стало чуть светлее. Или это просто в глазах туман.
— Именно! И если они в своей воле, так пусть… пусть сделают хоть что-то!
И в ответ на крик его небо прорезала яркая вспышка. А потом еще одна. И еще. И в какой-то миг вспышек стало так много, что Верховный зажмурился, не способный выдержать яркого их света. Потом, где-то там, на краю мира, раздался грохот. Словно незримая гора рассыпалась под собственной тяжестью. А спустя мгновенье его обдало жаром.
И ветром.
Толкнуло в грудь, опрокидывая на алтарь. И последнее, что Верховный испытал, — облегчение. Он все-таки умрет. И стало быть, не увидит того, как медленно, в агонии, будет гибнуть мир.
Правда, счастье длилось недолго.
— Вы дышите, — раздалось рядом. — Вы лежите и дышите.
Цепкие пальцы сдавили запястье. А потом тот же голос, задумчивый и язвительный, добавил:
— А еще ваши боги, похоже, могут куда больше чем я. Вставайте. Еще не время умирать.
Вот ведь…
Красива?
Женщина была не просто красива.