— Да, отец.
— Что ж. хорошо. Иди. Отдыхай. И постарайся сделать так, чтобы я и дальше был тобой доволен.
— Да. Отец.
Миха бежал.
Сперва он просто бежал, не особо разбираясь, куда именно держит путь. Но дорога, вильнув в очередной раз, вывела к поселку, возле которого Миха заприметил пару кораблей самого недружелюбного вида. Тогда-то он и остановился.
Огляделся.
И убрался с дороги к чертовой матери.
Некоторое время он продолжал держаться реки, не столько её видя, сколько ощущая близость воды той своей звериной сутью, которая всецело одобряла выбор. Но постепенно берега лысели, а людей на них не становилось меньше. Благо, люди эти были заняты собственными делами и на Миху не обращали внимания. Но здравый смысл подсказывал, что рано или поздно, но его заметят.
И вряд ли поверят, что он просто мимо пробегал.
В крови, грязи и пропитанный какой-то едкой вонью. Не говоря уже об ошейнике, явно намекавшем на Михин невеликий статус. Нет уж. И он, скрепя сердце, расстался с рекой.
Лес встретил громким стрекотом сороки, которая, перескакивая с ветки на ветку, долго следовала за Михой. Но потом сорока отстала, а лес из полупрозрачного сосняка, видного насквозь, сделался гуще, тяжелее. Сперва то тут, то там меж сосен поднимались редкие дубы, листья которых давали густую тень. Постепенно сосен становилось меньше, а дубов — больше. Огромные стволы их колоннами поднимались к небесам, раскрывая купола ветвей. И те, смыкаясь плотно, прочно заслоняли землю от света. Редкая трава росла белесой, то тут, то там сменяясь проплешинами зеленого мха.
Миха остановился.
Говорят, волки способны бежать сутками, но он явно не отличался подобной выносливостью. Пусть разум и подсказывал, что в прежней своей жизни, какою она ни была бы, Миха и половины пути не выдержал бы. Он заставил себя идти, превозмогая резкую боль в боку. Мышцы будто задеревенели. Само его тело задеревенело, и теперь Миха двигался лишь усилием воли.
Ушел.
— Я от дедушки, мать его… — сказал Миха шепотом, потому что тишина сделалась вовсе невыносимой. Здесь даже сороки не стрекотали. — Ушел. Я от бабушки… ушел. И от магов, мать его, ушел!
Он упал на четвереньки и тело вдруг свело судорогой. Боль была резкой и исходила от шеи, будто ошейник вдруг ожил и затянулся на горле петлей. Миха сунул палец, убеждаясь, что тот, пусть и держится, но не затягивается.
Паника?
Надо дышать. И Миха заставил себя сделать вдох. И выдох. Судорога отступила. Что с ним? Перенапрягся, что ли? Или от нервов?
Додумать не успел. Его снова скрутило. Теперь боль была дикой, раздирающей, словно его такое совершенное тело вдруг решило развалиться на части. Миха взвыл и вой его вспугнул стаю птиц. Но и только. А боль нарастала, наплывала волной, и сменялась жаром. Он вспыхивал изнутри и умирал.
Он точно знал, что умирает.
Что это закономерно.
У него в принципе не было шансов.
— В-врешь, — просипел Миха, когда боль чуть отступила. А вот жар – нет. Жар нарастал, и кожа словно плавилась. Миха тронул руку и не удивился, когда кусок шкуры вдруг облез. А жар поселился внутри. Он спалит Миху дотла.
Так тому и надо.
Рабу, дерзнувшему убить хозяин.
Так. Паника прикончит его вернее, чем проклятье, если это было проклятьем или чем-то из магических штучек. Второе вернее. Предохранитель. Логично. Миха не мог напасть на мага. Заклятье не давало. Потом он получил штуковину, которая ослабила заклятье. И убил.
Штуковину выплюнул.
Выблевал.
Где она?
Она нашлась за щекой, куда Миха её и сунул. Он нащупал камешек языком, и лишь от прикосновения стало легче. Надо… что надо? Проглотить?
Миха попытался, но камень застрял в горле, а потом его вырвало.
Нет, проглотить не получится, тогда что? Тогда… судорога свела все тело. Надо думать. Думать! Или умереть. Умирать не хотелось. И Миха, перевернувшись на бок, вытер рот, кажется, смахнув лоскут кожи. Он и вправду разваливается. Значит терять нечего. И Миха с трудом выковырял камушек из мхов.
Если не проглотить, то что?
Он выпустил коготь. Вариантов не так и много.
Рвать себя больно. Но страшнее всего, что он ошибся, что ничего-то не получится. Но коготь проваливается в грудь, словно кости вдруг становятся мягкими. Пускай. Миха торопливо запихивает в дыру камень. Запоздало появляется мысль, что он идиот. И что смерть эта будет до крайности нелепой.
Надо было найти второго мага.
Убить второго мага.
Или умереть в бою. Но теперь Миха только и способен, что свернуться калачиком на мху и ждать, когда наступит конец. Камень в теле ощущался ледяной искрой, слишком маленькой, чтобы погасить пламя пожара внутри него.
Жаль.
Надо было все-таки…
Миха отключился, не успев додумать.
Глава 16
Верховный глядел на маску и не мог отделаться от ощущения, что её место вовсе не здесь.
Он взял тряпку и смахнул пыль, что накапливалась на золотых пластинах, впрочем, как и на костяных. Пыль была воистину вездесуща, как и паутина, что вновь появилась в углах.
— Туда я не дотянусь, — сказал он, извиняясь за собственную слабость.
Благодаря магам тело его избавилось от боли, да и помолодело будто бы, но не настолько, чтобы Верховный мог бы позволить себе уборку.
Он опустился на лавочку, что стояла перед стеной. И подумал, насколько нелепа сама эта тайная комната, сотни лет пребывавшая пустой. Она вновь обрела душу, но кто это, кроме Верховного, понял? Изначально он собирался объявить о возвращении. И быть может, даже поднять маску, явить её людям, но чем больше думал, тем меньше нравилась ему эта мысль.
Что изменится?
— В том и дело, — сказал он единственному, пожалуй, собеседнику, которому мог доверять. — Что ничего не изменится. Они забыли. В этом вся и проблема.
Маска молча взирала.
Сколько раз Верховный заходил в этот зал, чтобы смахнуть пыль, протереть узорчатые пластины, вернуть драгоценным камням блеск. И сердце его болезненно сжималось при виде белесого пятна на стене.
Пятно закрылось.
Боль не утихла.
— Даже Император утратил веру. Что говорить о прочих?
Он вновь поднялся и, подойдя к маске, коснулся её. Руки заныли. Пальцы закололо. И показалось вдруг, что маска вот-вот откроет глаза, взглянет на святотатца.
Или нет?
Она же терпела прикосновения других? Проклятых? И ничего-то не произошло. Земли их не поразило небесным огнем. Не разверзлась пропасть, чтобы проглотить треклятый город магов. Не случилось ни болезней, ни иных бед.
Так что же теперь?
Верховный снял маску и перевернул. Золото, из которого её сделали, было мягким на ощупь. Изнутри. Словно не металл, но тончайшая шерсть.
И маска, он готов был поклясться, ответила. Он почти услышал шепот её. И повинуясь ему, поднял маску, прижал к лицу. Сперва он ощутил холод. Кожа вдруг онемела. А потом немота сменилась болью. Верховный не закричал лишь потому, что не сумел разомкнуть губ. Маска села настолько плотно, что он вдруг осознал ею, золотой панцирь, частью себя.
Испугался.
И рухнул на пол, не способный удержать тяжесть этого золота.
И верно, потерял сознание, ибо, когда очнулся, огонь в чашах почти погас. Верховный осознал себя лежащим. Тело онемело. И кости вновь болели, будто из него разом выпили все вложенные магами силы. Вновь вернулась слабость.
Возраст.
— Прости, — сказал он, силясь подняться. Но рабов, готовых помочь, здесь не было, да и никого не было, кроме него и золотой маски, которая молча и, как показалось, насмешливо, взирала на человека со стены. В полумраке она слегка светилась, а в чертах её появилась некая неправильность.
Будто маска изменилась.
Изменилась?
Верховному удалось-таки встать на четвереньки. Так он дополз и до лавочки, на которую уже поднялся почти спокойно. Разве что руки дрожали.
И ноги.
— Прости за слабость. И сомнения, — он глядел в золотое лицо и ничуть не удивился, когда плотно сомкнутые веки дрогнули. Показалось вдруг, что вот-вот и она проснется.