— Дикари так говорить не должны!
— Со многими ты знаком?
— С тобой, — Джер подавил вздох. — И вот с ним.
Он ткнул пальцем куда-то вверх, поскольку разглядеть Ицу было невозможно. Даже Миха лишь ощущал присутствие мальца.
— Вы неправильные дикари.
— Не переживай, — Миха потрепал парня по макушке. — Какие твои годы. Вырастешь и найдешь себе правильных.
Ждать было муторно.
Но если до сих пор ничего не произошло, то это скорее хорошо? Или наоборот? Миха испытывал преогромное желание самому наведаться в деревню.
Ждать же…
Ждать.
Время ползло. Привычно звенели комары. Вздыхал и возился рядом Джер, потом, успокоившись, вовсе уснул, сунув под щеку ладони. Затренькала в ветвях птица. Где-то совсем близко качнулись ветви, потревоженные зверем. И Дикарь вскинулся было, но тут же улегся. Зверь был мелким и шустрым, на такого охотиться — лишь время терять.
Ждать.
Миха и сам не заметил, как провалился в знакомую уже полудрему, когда часть сознания сохраняет ясность, позволяя контролировать происходящее вокруг, а другая часть плывет.
Куда?
Куда-то туда, далеко, в жизнь, Михой позабытую. Там, в этой жизни, он был счастлив? Или не был? Мутное все. Точно, мутное.
Дом.
Огромный какой. Серый. Окна. Свет. Это его дом? Люди вокруг. Суета. Шум. Запахи, заставляющие Дикаря морщится. Чей-то голос.
— Миха! Ты что, уснул? Хватит уже, сколько можно.
Смех.
Женский. И снова запах, на сей раз цветочный и мягкий. Миха даже знал название этого цветка, но оно, как многое другое, вылетело из головы. Такое тоже случается.
Он просыпается резко, как раз в тот момент, когда из деревни выходят люди. И память опять ускользает, оставив чувство легкого сожаления. Может, потом, в другой раз, и получится увидеть больше или хотя бы что-то конкретное.
Правда, Миха не уверен, надо ли оно. То, что было, не вернется. А сожалеть?
Он подобрался.
Такхвар шел первым. И судя по тому, что лохмотья его сменились простым, но все-таки целым, платьем, визит можно было считать удавшимся.
Вот только для всех ли?
Миха пристально вглядывался в людей.
Вот крепкий кряжистый старик держится за правым плечом Такхвара. А за ним — еще трое, по виду сыновья. Один с копьем, другой несет топор.
Много это?
Мало?
Собак нет. Хороший признак или спугнуть опасаются?
Такхвар не выглядит пленником, скорее уж он расправил плечи и держится весьма по-хозяйски. И что это значит? Ничего. Он умен, но и умного можно обмануть.
Или не обмануть.
Клятва? А сколько ей веры? Да и любую при должном умении обмануть можно. Люди подходили ближе и надо было что-то решать.
Что?
— Сиди, — рявкнул Миха и руку на плечо положил, а то ведь станется с барона навстречу рвануть, позабывши про всякое недоверие. Близость воды и нормальной еды она такая, напрочь благоразумие отключает. Даже когда оно изначально имеется.
— Господин барон, — Такхвар остановился в десятке шагов от опушки и поднял руки. — Выходите. Здесь безопасно. Клянусь в том силой и жизнью.
— Правда, — отозвался откуда-то сверху Ица. — Клятва.
И Миха что-то этакое шкурой ощутил. Мир в очередной раз напомнил, что тут словами бросаться не след. Но сомнения остались.
— Господин Дикарь, — Такхвар не сделал и шагу, и когда один из парней, за ним стоявших, что-то сказал тихо, лишь покачал головой. — Поверьте, вас встретят достойно. Воду греют. Печи разжигают. Женщины пекут лепешки и не только их.
Рот наполнился слюной.
Лепешки.
Хлеб.
Да Миха вечность хлеба не ел! Вспомнилась вдруг черная горбушка, с ноздреватой сладковатой мякотью. Крупная соль. Кефирчик. В животе протяжно заурчало. Живот мог, конечно, и гадюк потерпеть. Но от хлеба точно не отказался бы.
— Клянусь, что не злоумышляю против моего господина, — громко произнес старик и поклонился. А следом и остальные.
И вновь повеяло, словно холодком по хребту.
— Идем, — решился Миха. — Держись рядом. И много не пей.
— Чего?
— Того, что не вода, — Миха поднял барона за шкирку и слегка отряхнул, заметивши походя, что величия мальцу явно не достает. Да и рожа с одной стороны опухла.
Аллергия на крапиву?
Ица сам скатился с дерева и привычно пристроился за Михой.
И правильно. Если все-таки засада, то уходить придется быстро. Миха вздохнул и решился.
— Рожу сделай баронскую, — велел он Джеру, подтолкнув того в спину.
— Это как?
— Как-нибудь. Мне откудова знать-то? Это ты у нас барон. Грудь вперед. И понаглее, понаглее…
— Наглость свойственна дикарям, — не упустил случая Джер и, оступившись, едва не нырнул в очередные кусты. Миха удержал.
— Рожу… побаронистей.
В общем, получилось у него или нет, сказать сложно, но староста при виде Джера склонился еще ниже, а вот сыновьям его почтительности явно недоставало. Во всяком случае во взглядах, которыми они обменялись, Миха увидел лишь недоумение.
И раздражение.
Мол, вот этот оборванец — и есть барон?
— Приветствую господина барона в его владениях, — продолжил староста, разгибаясь, но как-то не до конца, что ли. — И готов принести клятву также, как клялся вашему отцу.
Клятва — это хорошо.
И принесли её вот прямо на опушке. Оно, может, торжественности недоставало, зато надежнее как-то. Спокойнее. Клялся сперва староста, причем не просто так, а кровью своей и семенем, сиречь за всех. Но потом и старший из сыновей, который тоже, надо полагать, в старосты метил, клятву повторил. И вновь показалось, будто каждое слово он из себя выдавливает.
А уж глядит и вовсе без верноподданического восторга.
Совсем без восторга.
И читается во взгляде этакое несогласие с жизненной такой несправедливостью, прямо-таки пролетарское возмущение: почему одним баронами быть, а другим спины перед этими самыми баронами, которых соплей перешибить недолго, гнуть.
— Рядом держись, — велел Миха мальчишке, прикидывая, что делать, если клятва окажется недостаточно крепкой.
Тот кивнул.
Ица и вовсе вцепился в грязный рукав.
В деревне пахло деревней. Сеном. Навозом. Скотиной. Теснились домишки, один другого меньше. Толкались кривыми заборами. Копошились в пыли дети, собаки и куры. Тянуло дымом и съестным. И запах хлеба, такой знакомый, кисловатый, почти примирил с неказистой действительностью.
Хата старосты отличалась от прочих немалыми размерами, высотой — соломенная крыша её возвышалась над прочими — и аккуратностью. Здесь даже почти и не пахло.
Скотиной.
А вот запах человеческого пота, застоялый, ядреный, шибал в нос. Миха даже почесал его, а барон и вовсе чихнул. Чем заслужил еще пару раздраженных взглядов.
— Жена моя, — представил староста женщину неопределенного возраста. — И дочки.
Невестки.
Внуки и внучки. Своячница, что сидела на лавке, приоткрывши рот то ли от восторга, то ли от удивления. В руке она сжимала тыквенные семечки, которые мелюзга, устровишаяся подле, ловко вытаскивала из руки.
Миха смотрел.
На женщин в одинаковых нарядах из жесткого серого сукна. На мужчин. Детей. На дом сам. На длинный стол, который стремительно заполнялся снедью. На лавки, что сдвигались к столу.
На высокое кресло, торжественно застланное медвежьей шкурой.
— Стар добыл, — похвастал староста. — Средненький мой. Справный. Крепкий. И стреляет метко. Думал, в дружину послать, а он жениться решил.
Миха не совсем улавливал связь, но кивнул. Мало ли, вдруг да в дружину только холостых и берут. Стар оскалился. Жена его, тень средь теней, которую и различить-то можно было лишь по цвету платка, держалась прочих женщин. И смотрела в пол.
Сели.
Барона во главе стола, на шкуру, отчего Стар отчетливо заскрипел зубами. Как бы драться не полез. Оно, конечно, Миха справится, но впечатление от встречи точно будет испорчено.
Миху усадили подле, по правую руку барона. По левую устроился Такхвар, а уж после него и хозяин с сыновьями.