И послушным.
Бритоголовому. Вот он, лежавший вроде бы спокойно, взлетел, чтобы коснуться плеча Михи, рассекая и кожу, и мышцы.
Рык в горле сам собою перешел в визг, и Миха покатился по земле.
— Шевелись, тварь. А то хуже будет, — гигант, темная кожа которого лоснилась от пота и масла, не шелохнулся, а хлыст вновь взлетел, готовый обрушиться на многострадальную спину Михи.
К вечеру раны затянутся.
Всегда затягиваются. И он, свернувшись на соломенной подстилке, будет ощупывать кожу, уже почти не удивляясь тому, что подобное возможно. На коже и следов не останется.
Вечером.
А утром все начнется сначала.
Миха увернулся от хлыста, правда, вылетев за пределы очерченного на камнях круга, за что и был наказан. Вспыхнули огнем наручи, завоняло паленой кожей, и Миха завыл от боли.
Твари.
Какие же они твари!
— Давай, хватит бегать, — кинул гигант, сплюнув сквозь зубы. Зубы он подтачивал, а еще покрывал тонким слоем позолоты. И теперь они сияли, что солнце.
Выбить бы.
И вцепиться бы уроду в горло. Он близко. Но близость обманчива. Миха знает.
Пробовал не раз. И еще попробует.
Он скользнул в границу круга, отрешаясь от боли, заглушая уже ставший привычным страх. Тело желало отдыха. Но те, кто дрессировал Миху — а иным словом происходящее и назвать-то не выходило — имели собственные планы.
— Ишь, глазищами зыркает. Говорить-то умеет? — бросил гигант.
— Должен. Но пока упрямится, — ответил маг, наблюдавший за избиением.
Маг держался за пределами круга, на расстоянии безопасном. Был он молод. Красив. И раздражал, что видом своим, что любопытством. Пожалуй, раздражал едва ли не сильнее старшего, который появлялся редко и большей частью по делу. Правда, дела его оборачивались для Михи новой болью, что лишь укрепляло принятое некогда решение выдрать магу глотку.
И этому, второму, тоже.
— Ничего. Выбьем, — пообещал гигант в сторону. И снова свистнул хлыст. Правда, теперь Миха уловил движение его краем глаза, и успел увернуться, а потом подкатиться ближе. И еще.
Шаг назад.
Два вперед.
И в сторону. Танец, мать его. Безумный танец на грязной, пропитанной кровью земле. И гнилая солома липнет к ногам. Звенят от натуги мышцы. Тело сопротивляется. Тело боится рассыпаться. Но Миха не позволяет отступить. Он ныряет под удар, чтобы резко, рывком, сократить расстояние между собой и гигантом, на лице которого, кажется, появляется выражение крайнего недоверия.
А руки сами впиваются в шею.
Такую короткую, украшенную такой толстой, удобной цепью шею, чтобы… вспыхнули треклятые браслеты. Миха стискивает зубы. Эту боль он готов перетерпеть, главное ведь — добрался.
Краем глаза он замечает, как подается вперед маг. Вскидывает руки, шевелит пальцами, будто воздух щупает. Хрипит, наливаясь кровью, бритоголовый. Цепь его вдавливается в горло, а хлыст выскальзывает из рук.
Губы кривятся. И Миху обдает гнилым дыханием. А в следующее мгновенье уродливые толстые губы складываются в усмешку, и Миха не успевает понять, что происходит.
Огромные лапы обхватывают его голову.
Дергают.
Миха рычит. А треклятый негр бьет. Лбом. В лицо. И кажется, хрустят кости…
— Не повредите образец! — кричит маг, правда, как-то не слишком убедительно. А Миха захлебывается собственной кровью. Его же отрывают, швыряют на землю, и тяжелая обутая в кованые железом ботинки нога впечатывется в ребра.
— Выживет, — хрипло отвечают магу. — Шустрый… семя шакала. И упертый. Хорошо.
— Вы как, мастер?
— Жить буду. Но нет, видели? Удивил… может, пусть и не говорит, но двигается-то, двигается как! — теперь, кажется, Михой восхищались. Правда, это не помешало опять пнуть его под ребра. — Вставай.
Миха попытался.
Кажется, сломан нос.
И не только. Зуб, стоило прикоснуться, выпал. А снизу клык шатался. В голове гудело. Ныли ребра.
— Странно, что защита сработала так слабо.
— Сработала, вона, попалило изрядно. Снимите вы эту пакость. Все одно толку мало. Чувствительность-то, чай, снизили, — негр присел на корточки и сунул палец под браслет. — Но ничего, поработаем, глядишь, и сделаем человека.
— Скорее бы, — маг тоже подошел.
Он ступал мягко, осторожно, но все одно двигался громче этого вот, с хлыстом.
— Времени почти не осталось.
— Ничего. Сколько есть, а все наше. Водицы ему дайте, и пусть передохнет, подумает.
На Миху вылили ведро воды.
Хорошо.
Пить хотелось жутко. Убивать тоже. Но пить — сильнее.
Верховный разглядывал шкатулку. Обыкновенная. Ладони две в длину, ладонь в высоту. Дерево, покрытое лаком. Ни резьбы, ни инкрустации. Только хитрый замок поблескивает, так и манит открыть.
Открыть можно.
Верховному. И человеку, которому тот доверит дело столь важное.
Верховный поморщился. Больше всего ему хотелось шкатулку эту сжечь, а пепел развеять у подножия пирамиды. Но он давно уже научился справляться с собственными желаниями. А потому лишь откинул крышку да сухим пальцем провел по одинаковым кругляшам камней.
И вновь же, ничего-то в них нет.
Обыкновенный горный хрусталь, которого в Империи изрядно, только гранить его не стали, но отшлифовали. И сделался хрусталь серым, нехорошим. Такой и в руки брать неприятно.
В дверь поскреблись.
— Заходи, — велел Верховный, не сомневаясь, что и тихий голос его — уж третий день как ныло противно горло — будет услышан.
И не ошибся.
— Я принес теплого молока, — произнес Нинус, глядя в пол.
Тихий.
Смиренный.
Умный, иначе не продержался бы столько. Опасный. И невидимая рука сдавливает горло.
— Благодарю, — Верховный провел по пустым кристаллам. Наполняясь божественной силой, те меняли цвет. Одни становились ярко зелеными, ярче драгоценных изумрудов, другие полыхали алым, третьи делались черны, что первозданная Бездна.
Нинус отпил глоток из кубка и лишь затем подал Верховному.
— Вам не нравится это? — позволил он себе вопрос, как-то уловив, что Верховный пребывает в подходящем для беседы настроении.
— Не нравится.
— Но и отказаться мы не можем? — он ступал почти беззвучно. Босые ноги его с одинаковой легкостью скользили, что по камню, что по драгоценным коврам.
— К сожалению. Император сказал свое слово.
Молоко, смешанное с топленым жиром и медом, имело тот отвратный привкус, который долго потом не сходил с языка.
— Присядь, — велел Верховный.
И Нинус поклонился. Он опустился на ковер, растянувшись в позе покорности.
— Не надо. Не сейчас. Я знаю, что с тобой беседовал Император.
Спина вздрогнула.
Он и вправду надеялся, что Верховный настолько ему доверяет, чтобы вовсе не приглядывать?
— Я был тверд в своей вере.
— Не сомневаюсь.
Когда-то, очень давно, он сам, не будучи Верховным, вот так же подносил теплое молоко. И вновь же мешал его с жиром и медом.
Хорошее сочетание. Терпкое. Многое позволяет скрыть.
— Но что ты думаешь сам?
— Думаю?
А пальцы вытянутых рук подрагивают. Страшно? Ничего, этот страх не идет ни в какое сравнение с другим. Верховный позволил себе улыбнуться. Какое удивительное заблуждение. А главное, распространенное. Он ведь тоже полагал, что, достигнув вершины, станет свободен. Прежде всего от страха.
Вышло наоборот.
— Что ты думаешь о магах? Об их предложении? О том, что они нужны нам?
— Я…
— Ты ведь думал об этом? Не разочаровывай меня, Нинус. И разогнись уже. Я не собираюсь тебя убивать.
Вряд ли Верховному поверили, но спину Нинус распрямил. Так-то лучше. Всяко удобнее беседовать с человеком, нежели с его спиной.
— Император прав. Маги нужны нам.
— Нам?
— И нам тоже, — ответил Нинус с необычайным упрямством. — Вам ли не знать, сколь многие недовольны. Не только границы великой Империи ослабли, но и границы веры.