Молодые мужчины заводят на полонине Аркан, и Ярый с ними.
В центре складывают хворост. Становятся кругом, кладут друг другу на плечи руки с топориками. Начинают двигаться — сперва медленно, а потом все скорее, так что ветер поднимается. Вся их сила, вся нерастраченная энергия, накопившаяся за зиму, разматывается со страшной скоростью, как трос с катушки, но остается в кругу — в замкнутом пространстве. Круг — символ Солнца. Когда мне кажется, что танцоры сейчас сойдут с ума или упадут, хворост в центре круга взлетает, будто подхваченный смерчем, и вспыхивает.
Пылает костер. Круг распадается, но танцоры не валятся обессиленные: наоборот, энергия из них так и брызжет. Разобравшись по парам, они кидаются друг на друга с топорами — без злости, но всерьез. Сталь налетает на сталь, высекая искры.
Дерутся до первой крови. Ярый выходит победителем из всех схваток. Возвращается ко мне, разгоряченный, без тени усталости. Мне кажется, что я вижу синие молнии, проскакивающие в его волосах, будто трескучие змейки.
Мы с ним уходим в лес. И долго, долго, бесконечно продолжается наша весна.
Лес вокруг сходит с ума. Танцуют, обнявшись, медведи. Танцуют дятлы. Любят друг друга белки. Весь лес томится, смеется на разные голоса. В полдень пчела обнимается с первоцветом. В полночь над головой хлопают крылья: не разобрать в темноте, кто и кого там любит, но что любит крепко и нежно, слышно по голосам. И я томлюсь и смеюсь без причины, и не знаю, что со мной. Я никогда не была такой. Никогда в жизни я не была так…
Счастлива?
Наверное.
По вечерам горят ватры на склонах, играет скрипка. Парни танцуют, сражаясь за девушку. Девушки танцуют, соблазняя: лица их — лед, тела — огонь. Бесстрастные лица плывут над землей, отражая свет костров; резкие точные движения, гордый поворот головы, грудь в танце сотрясается, сводя мужчин с ума.
Мне завязывают глаза. Я в танце должна узнать Ярого. Парни проходят вереницей, танцуют со мной по очереди, я слышу, как дрожит земля под их ногами. Ловлю щеками горячее дыхание. Ничего не вижу, повинуюсь ритму, чувствую, как рукава партнеров мимолетно касаются моих рукавов…
И вдруг будто молния бьет — между мною и тем, кто рядом! Я срываю повязку — вот он, Ярый. Не слышу скрипки, смеха, одобрительного рева толпы — беру его за руку и увожу подальше от костров, в темноту, в лес. Или это он меня уводит?
Мы любим друг друга на траве и на расстеленных шкурах. Мы носимся, кувыркаясь, по проталинам, голые, как звери, веселые и страстные. Ни один синтетик в мире подобного не испытал. Как взрывается лед — так я люблю своего Ярого. Как ревет огонь — так я люблю своего мужчину. Как поднимается утро, как налетает ураган — я люблю его ветром и пламенем, и не пойму, где заканчивается моя душа, где начинается небо…
— Одна и та же звезда. Смотри на нее и знай — на нее смотрю я…
Утро встречаем на вершине горы. Сидим, обнявшись, укрывшись одной шкурой.
Расходится туман. С соседней горы вдруг приходит странный звук — как будто трембита поет человеческим голосом.
— Что это?
— Кугыкают…
Ярый улыбается. Вытаскивает из-за пояса дудочку-флояру и отвечает. Голос флояры плывет, переплетаясь с голосом гор, и я вспоминаю верхушки небоскребов и птичий язык, на котором говорили мои друзья дикие…
И мне на секунду становится грустно.
Однажды ночью я вижу вагончик канатной дороги. Троса не разглядеть: он теряется на фоне неба. Вагончик плывет, поочередно закрывая звезды, и тускло светится красным. За ним тянется тоненькая струйка дыма.
Вагон уходит за гору, на северо-запад. Я долго смотрю ему вслед.
— Что ты хочешь услышать, Лана? — спрашивает Головач.
Мы сидим на стволе поваленного дерева у входа в его землянку-нору. Я с минуту молчу, а потом спрашиваю совсем не то, что собиралась.
— Почему все так быстро ее забыли? Почему ты — который любил ее, отец ее детей — забыл и не вспоминаешь? И я ведь, вольно или невольно, — ее убийца…
Он улыбается:
— Вспоминает ли нынешняя весна о прошлом лете? Все живое умирает, чтобы удобрить почву и дать рождение новой жизни… Это жизнь, Лана. Рассвет — убийца ночи, но кто способен за это его ненавидеть?
На этот раз я молчу — очень долго. Он прав. Но мне трудно свыкнуться с этой правотой.
— Расскажи мне о Заводе, — прошу наконец. — Ты должен знать больше, чем другие.
— Почему? — Он потирает бороду. — Почему бедный старый волк знает больше, чем Царь-мать?
— Потому что… ты же знаешь, что я… Почему бы тебе просто не рассказать? Без этих твоих… увиливаний?
Он ухмыляется:
— Я знаю не так много. Больше догадываюсь. Слушаю слухи. Сплетаю сплетни. А что из этого правда…
— Расскажи.
Он прикрывает круглые голубые глазищи:
— Спрашивай.
— Можно ли разрушить Завод? — выпаливаю я.
— Можно, — отзывается он, не открывая глаз, подставив лицо солнцу. — Однажды он уже был разрушен. Много-много лет назад.
— Кем?
— Не знаю… Догадываюсь. Этот Завод всегда производил энергию. Но раньше — тогда — он черпал ее из… назовем это стихиями. У него и сейчас сохранились шпили-громоотводы… теперь они кривые, обугленные. А раньше, я думаю, они сверкали, как молния… приманивали небесный разряд. Молния… Ветер… Дождь… Силы земли… Силы воды… Все это Завод брал и перерабатывал. Я не знаю, кто были его хозяева и куда они девали ту энергию… Колоссальную, чудовищную, непредставимую энергию… Но однажды им сделалось мало. И они перевели Завод на полную мощность — на слишком, слишком полную. И он стал высасывать из стихий все, до чего мог дотянуться. Не оставил горам ни капли дождя… ни дуновения ветра… я так думаю. И тогда стихии… я не знаю, Лана, но думаю, что они взбунтовались. Иначе ничем не объяснить, что Завод — такая громада! — был почти разрушен… Вернее, не так: он был изменен. Он переродился.
Головач замолкает. Смотрит на солнце, не закрывая глаз. Не щурясь.
— Переродился? — тихо спрашиваю я.
— Да. Пришли другие… существа. Вряд ли они были людьми. Потому что решение, которое они предложили Заводу, было совершенно нечеловеческим: Завод стал добывать энергию из людей. Из тех, кто любит жить. Кто любит жизнь. Кто силен. Использовать их, как дрова… И турбины Завода завертелись опять. Если, конечно, у него есть турбины. Построили канатную дорогу. Ты видела, какие там мощные блоки? Думаю, вся энергия Завода уходит на то, чтобы эта дорога работала. Чтобы вовремя поставлялось сырье. Это беспрерывный цикл. Завод добывает топливо. Топливо не дает ему остановиться. И так без конца.
Головач говорит ровно, спокойно, будто повторяет давным-давно известное. У меня пересыхает в горле.
— В городе, — через силу выталкиваю слова, — работает целая система. В сговоре с энергополицией… Целая служба выслеживает людей, которые не нуждаются в подзарядках. Которые… сами несут энергию. Их отбирают для Завода.
— Конечно.
— Послушай… — Я перевожу дыхание. — Когда ты говорил о новом будущем для трех родов… о развилке… что ты имел в виду?
— Будущее никогда не открывается полностью, — говорит он с сожалением. — Царь-мать видела, как ты уводишь молодежь на Завод, чтобы разрушить его. Битва проиграна. Все вы гибнете. Слуги Завода приходят в поселок и в наказание забирают оставшихся мужчин, женщин, детей — в каждом из них полно энергии, это лакомая дичь для заводских печей… Вот что она видела. Вот почему она так хотела тебя погубить.
— А ты? — спрашиваю я хрипло. — Что видел ты?
Головач улыбается:
— Я видел и второй путь. Ты уводишь нашу молодежь на Завод… и разрушаешь его. Останавливаешь навсегда.
— Это возможно?!
Головач пожимает плечами:
— Будущее подчас играет с нами, как волчонок с мышью. Я ничего не могу сказать наверняка. Ты теперь Царь-мать — ты и решай.