Я пытаюсь увидеть будущее, хоть краешком. Но не могу. Кашляю, прочищая горло.
— Слушайте меня. Все вместе идем к Заводу и призываем грозу. Там, под стеной, нас накроет антиритмом. Мы перестанем слышать себя. Это — как в кошмаре, как в пустоте. Не сдавайтесь, стучите, кричите, нам надо греметь, чтобы заглушить эту тишину! А потом… двери откроются. Наверное, выйдут автоматы. Алекс… попробуй сбить их из разрядника, хорошо? Остальные… Нам надо прорваться внутрь. За мной — в дверь. Я выведу к мембране… к распадателю. Но если мы не доберемся, все впустую, опять все пропало, это ясно?!
— Не кричи, — говорит Алекс. Я только теперь осознаю, что ору во весь голос.
— Извини… — облизываю губы. — Ну…
Перехватываю поудобнее свой барабан. Вытаскиваю из-за пояса барабанные палочки. Заношу их над декой, на мгновение замираю…
Там-м. Там-м. Бум-м. Бу-бум-м.
Началось.
Мой ритм подхватывают барабаны. Гремят змеевики. Ухают, заливаясь, бубны. Ревут трембиты. Мы идем вниз по холму. Стараюсь не смотреть на поросшие травой холмики у стены. Смотрю на ворота. Только на них.
Створки плотно сомкнуты.
Он там, за этими створками. Сидит в рубке. Или бродит по коридорам. Или смазывает сочленения железных автоматов — слуг Завода, рабочих и убийц. Сердце Завода, сшитое из бронированных пластин. Я не должна о нем думать.
— Гр-ром! — гремит мой барабан. — Гр-ром, к нам!
Солнце сияет вовсю, вижу свою тень на пожухлой траве, но мне плевать. Я иду на Завод. Я вернулась, но не побежденной. Не на заклание. Я вернулась!
И палочки в моих руках вдруг сами собой меняют ритм.
— Я иду! — ревет теперь барабан. — Я иду! Я пришла!
Завод приближается, нависает темной громадой, но я не смотрю на него. Я жду, ощетинившись, когда наступит тишина…
И она наваливается.
Раньше мне казалось, что я к ней готова. Теперь понимаю — нет. К этому нельзя быть готовым. Это как смерть пришла. Я не слышу ни своего голоса, ни голосов друзей, ни ветра, ни дыхания. Знаю: каждое мое усилие, каждый звук возвращаются обратно, вывернутые наизнанку. Моя воля возвращается безволием тысяч синтетиков, и на выходе получается ничто, ноль. Моя любовь возвращается ненавистью Стефана-Ловца, ненавистью множества людей, которых я лишила спокойной удобной жизни. Будто иду навстречу своему зеркальному отражению, сейчас столкнусь с ним — и исчезну, словно меня и не было…
Я понимаю: все усилия напрасны. Как ни бултыхайся, как ни борись, навстречу пойдут реверсные волны, вывернут наизнанку дела и намерения, и будет тишина. Абсолютный ноль.
Последние силы трачу на то, чтобы обернуться. Если сейчас прогоню их — может быть, кто-то успеет спастись?!
Дикие лупят в барабаны, кричат и грохочут — в полном беззвучии. Молодые волки не отстают ни на шаг, гремят, бьют в колотушки, железом о железо, деревом о медь. А за их спинами, за спинами моей отчаянной маленькой армии…
Мне хочется протереть глаза.
Они выходят из леса. Поднимаются, как сгустки тумана, от реки. Их много. Я не понимаю, что происходит, пока не вижу Еву. Она машет мне рукой. Ее догоняет Головач. Встречаюсь взглядом с его спокойными голубыми глазами. Рядом идет Царь-Мать, в подпоясанной белой рубахе, с распущенными черными волосами. Смотрит угрюмо. В глазах — желтые звездочки. Идет сутулый, хмурый погонщик — тот, что приютил меня в вагоне канатной дороги. Не выдал Хозяину.
Я узнаю в толпе молодых Держися и Римуса, которым я дала имена. Вижу Яся, мастера трембит. Сыновей Смереки. Всех, кто погиб за Завод, и всех, кто стал его жертвой. Тысячи тысяч. Они идут ко мне, смотрят в глаза, кто хмуро, кто беспечно, кто с болью. Живые еще борются, еще пытаются прорвать ватную тишину — а мертвые смотрят из-за их спин, будто ждут, чтобы я вспомнила: зачем я здесь и ради кого.
Я не сумел, говорит каждый взгляд. Я боролся, как мог, в меру отпущенных мне сил, но я не смог; сможешь ты. Сможешь! Должна! Ради тех, кто мертв и кто жив, и ради тех, кто еще не родился, — не сдавайся!
И тогда я снова оборачиваюсь к воротам.
Барабанные палочки опускаются на деку одновременно. Звука нет. Повинуясь внутреннему ритму, подхваченная им, вскидываю руки к небу…
Между палочками, зажатыми в моих кулаках, бьет ослепительно-белая молния.
Бабах!
Звук, повелительный и резкий, прорывает ватную тишину. Я стою, обомлев, глядя в небо. В моих глазах — отпечаток молнии, а дальше, в небе, сплошное серо-лиловое марево, тучи сползаются с четырех сторон, закручиваются воронками, и мне в лицо льется дождь.
— Дождь!
Я слышу свой голос. Опускаю голову и вижу, как капли прыгают по барабанной деке. Каждая капля — круглая, на длинной ножке, в прозрачном венчике. Я слышу каждую каплю.
Бом! — бьют палочки, капли подпрыгивают стаей и снова стучат, выдавая синкопы: бом-бом-бом!
Бабах! — грохочет гром. Я вижу, как росчерки молний тянутся — и бьют в запрокинутые к небу трембиты.
Хочу кричать.
Волчата — два брата, племянники мастера Яся — живы. Трембиты в их руках дымятся. Одинаковым движением они снова поднимают их, и звук, по силе не уступающий грому, расстилается над холмами.
Я снова смотрю вверх. Дождь слепит. Закрываю глаза и все равно вижу небо — как если бы оно было крылом над моей головой. Или сенсорным экраном, с которым я прыгнула с верхушки громоотвода. Поднимаю руки…
И притягиваю небо к себе.
Я чувствую каждую молнию. Ветер — мое дыхание. Гром — голос моего барабана.
Я ловлю ветер. Чуть наклоняю небо… Чуть-чуть…
Глохну от страшного небесного грохота. Потянувшись, роняю молнию в покореженный оплавленный громоотвод, и еще одну, и еще, а потом одновременно в два громоотвода, и еще, и еще!
Антиритм мертв.
Вспышки молний сливаются в один длинный, яркий, бесконечный сполох. Грохочут небесные змеевики, пересыпая камни и сухой горох. И, вторя им, внутри Завода что-то взрывается. Высоко над крышей взлетают искры. Дрожат и трескаются бетонные стены. А дождь льет, заливая пожар, по склонам холма несутся не ручейки — потоки, подмывают корни, переворачивают камни…
Небо выскальзывает из моих рук — высвобождается. Оно не терпит долгой власти над собой — ничьей.
Пахнет свежестью. Легкий, острый запах. Приятно дышать. И слышно ветер.
Ворота Завода распахнуты настежь. Желтый дым унесло ветром, смыло дождем. Перед воротами лежат, нелепо раскорячившись, слуги Завода — железные автоматы. Мертвые, неподвижные. По ним, потрескивая, скачут остаточные разряды.
Только тогда я опускаю руки.
Я вымокла до нитки. Вода бежит по волосам. Лужа на деке барабана; я оборачиваюсь…
Плечом к плечу стоят мои дикие и молодые волки из трех родов. Смотрят на меня. Но сколько ни вглядываюсь в склоны холма за их спинами, там пусто. Туман разошелся. Не знаю, чего во мне больше: радости или чувства потери?
Перевожу взгляд на лица живых. И сразу понимаю: они не видели. Все, что им открылось, — мое внезапное преображение, молнии в моих руках. Вспоминаю слова Головача: ты переломила судьбу. Побеждает тот, кто сделает невозможное.
— Царь-мать, — с суеверным ужасом бормочет парень, похожий на Охотницу, — ты повелеваешь громом.
Алекс облизывает и без того мокрые губы. Мавр переглядывается с Лифтером. Лешка смотрит, как ребенок, во все глаза. Я улыбаюсь.
— Это все? — тонко спрашивает девушка-подросток, совсем молоденькая, лет шестнадцати. — Завод… сломался? Сгорел?
Хотелось бы верить… Но я знаю, что это не так.
— Вперед, — говорю я. — Все только начинается.
Это круглый зал. Мне кажется, я уже была здесь. А может, видела это место во сне.
В зал ведут два тоннеля, один напротив другого. Первый — транспортер, оттуда прибывают жертвы на распадатель. Второй — узкий ход, заваленный хламом, я чудом отыскала его среди душных лабиринтов, затянутых желтым туманом. Но отыскала.