Дело грозилось бедой. Накануне казаки били челом воеводе на паскудство соборного попа Димитрия Клементьева. Три крестных хода к посевам было, а дождя бог не посылает, единая гроза — не в счет: дождь чуть брызнул над городом и свалился в тайгу. Немощен поп, слеп, к церкви и то ходит с превеликим трудом, разве послушает его Господь наш Спаситель Иисус Христос? Да ни за что! Это все равно, если бы воевода Михайло Скрябин пропойцу кабацкого слушал али разбойника лихого.
Поп не брал на себя тяжелой вины в засухе и нашествии саранчи. Бог послал красноярцам возмездие за грехи: беспробудное во всяк день пьянство и поголовный блуд — про то отцу Димитрию известно.
— Ежели известно, то зачем, старый пес, люд честной обманывал? С иконами в поле ходил? — наседал на попа воевода.
С утра сумрачен был лицом Михайло Скрябин. Вспомнит Димитрия Клементьева, крутой разговор с ним — и весь затрясется, затрепещет от гнева. Одно бражничанье да блуд приметил у красноярцев священник, а про то не упомянул, что город на киргизском порубежье твердыней, кремневой скалой стоит многие годы, что инородцы в православную веру обращаются, что сибирские землицы мало-помалу под высокую государеву руку подходят, исправно ясак вносят. Слеп отец Димитрий, что с него взять, а Господь Бог должен всё видеть.
И неспешно клал широкий крест воевода себе на могучую грудь, чтоб Всевышний простил ему эти греховные мысли, а заодно и постыдные речи. Не было бы их у Скрябина никогда, да бьют ему челом казаки, непременной помощи у него просят.
Великую обиду на соборного попа воевода сорвал на посадском, которого судил первым. Посадский в сердцах обозвал своего соседа конокрадом, и хотя Васька Еремеев в дотошных расспросных речах нашел, что сосед посадского и есть прямой конокрад, Михайло Федорович повелел бить наветчика кнутом, чтоб тому неповадно было затевать всякие свары.
Толкнули к крыльцу Куземку. Воевода в удивлении вскинул мохнатые брови, встал и за балясины уцепился. С первого же взгляда Куземко понравился ему: статен, плечи могучие, в кулаке без малого пуд, и счастье тех бухаретинов хилых, что он их совсем не пришиб.
— Почему нечестно живешь, бездельник? Почему засмутничал, иноземных гостей от острога отваживаешь? — спросил Скрябин, угрожающе вскидывая бороду.
— Господь на них указал самолично. Рожи у купцов — грех не ударить, — с привычным простодушием ответил Куземко.
Толпа ахнула от немыслимой дерзости гулящего и разом ухватилась за брюхо, толпе, ей лишь бы вдоволь потешиться, зубы поскалить, а воеводе надо судить строго и по справедливости. Пусть скор на язык гулящий человек — не в одном языке суть, плохо, что бухаретинам учинил большие побои, и за то он ответ держать должен. Хотел воевода в острастку другим бросить Куземку на козла, чтобы Гридя ему батожьем покрепче почесал спину, да молод парень, но уж и смышлен, а разве не таким был в его годы сам Михайло Федорович? Любил удаль, терял голову в жарких кулачных боях. И пожалел воевода Куземку:
— За твои вины известные чистить тебе заходные ямы, где сам укажу.
Сторож съезжей избы, старый увечный казак с сухой рукой, сунул гулящему деревянную бадью на колючем, как еж, волосяном аркане, дал лопату и отвел Куземку к тому заходу, которым издавна пользовались в остроге все горожане. Заход вплотную примыкал к частоколу, и Куземко, по совету того же сторожа, проделал в острожной стене дыру, выкопав и повалив несколько сосновых стояков. Через эту дыру и выносил он наружу, под каменистый откос, зловонную жижу, почерпнутую в яме.
— Да смотри в оба, когда пустят гулять аманатов. Не сносить тебе дурной головы, ежели улизнет который, — предупредил сторож.
Аманатов, взятых у немирных племен знатных заложников, содержали впроголодь на тюремном дворе в особой избе. Дважды в день, утром и вечером, закрывали острожные ворота и выпускали аманатов на прогулку, потому как они, дети вольных степей, плохо выносили заточение, и воевода опасался, чтобы кто случаем от постылой тоски и неволи не наложил рук на себя.
Кроме аманатов в остроге жила желтоглазая иноземная девка Санкай. Казаки взяли ее в плен, когда ходили на бурятов, или, как их тогда называли, братских людей, войною. По совету всего войска Санкай пожертвовали в соборную церковь для продажи на церковные нужды, но цену за нее священник и церковный староста заломили небывалую. Санкай, прилежно работая днем в соборе, спать уходила в избу к аманатам, среди которых были и ее соплеменники.