— Ты хотел Санкай, и я позвал Курту.
— Так было, — согласился Куземко.
— Зачем вы с атаманом ловили Бабука? Теперь воевода ругает меня.
— Не по доброй воле поехал я с Родионом.
— Ну как по доброй? — покачал головой князец. — Теперь ты хочешь двух соболишек, чтобы отдать подьячему.
— Откуда узнал?
— На торгу видел тебя и Ваську, про ножик подумал. Где соболишек возьмешь? Однако, у меня попросишь.
Куземко уже сказал себе, что приехал к князцу напрасно. Но Бабук вдруг потянул из угла плетеный из тальника короб, откинул крышку, порылся в нем и выкинул одну шкурку и другую. Соболи были светловатые, недорогие, но и таких отдавать Ваське было жалко.
На этот раз Куземко заглянул к подьячему прямо домой. Еремеевская чистая изба высокими слюдяными окнами выходила прямо на торг, не изба — боярские хоромы. Во дворе неистово гремели цепями большемордые, с лоснящейся шерстью псы. Васька еле удерживал их за ошейники, чтобы дать Куземке пройти к резному крыльцу.
— Принес? — потянулся подьячий к казаку, едва они вошли в сени.
— Со мной. Вот, погляди.
Васька жадно схватил соболей, потащил к свету, повертел в руках, подул на них и разочарованно сказал:
— Продешевил я. Мех дымчат и прел.
— Кто дал тебе ножик?
— Запамятовал. Ты в среду на той неделе приходи-ко, маленько дровец порубить. Немочен я, а Тришка в деревне.
Куземко в ярости погонял желваки, но в среду опять был у Васьки, под навесом дрова рубил чуть ли не до ночи. Перед тем как уйти, принял от подьячего чарку можжевеловой водки и курник.
— А ножик-то поднес мне Харя, покойничек, царство ему небесное, — сказал Васька на прощание. — Дружками были.
— Он ли?
— Истинно говорю. Истинно, батюшка моя, — перекрестился Васька.
Что оставалось делать Куземке? Мертвому не отомстишь. Нет, совсем не из простого любопытства незадолго до смерти Харя спрашивал Куземку, зачем он приценивается к ножам. Почуял, поди, неладное и поторопился сбыть ножик с рук. Знать бы тогда Куземке, кто стоял перед ним. Ну да Бог покарал душегубца, нашелся-таки добрый человек, прикончил целовальника.
Весной 1664 года алтысарские улусы кочевали на землях кызыльского племени по стремительным речкам Парне и Базыру, Кадату и Урюпу. Здесь было все, что нужно скоту: кипучие, по пояс, травы и чистая родниковая вода. Стада паслись в солнечных горных долинах на меже тайги и степи, а зимой укрывались в лесном низовье от разгульных буранов, залетавших сюда с Июсов.
Начальный князь Иренек стоял всем своим улусом на степном берегу Божьего озера, где в воду далеко врезается каменистая, поросшая карликовым ельником стрелка. От берега стрелку отделяет узкая полоска кочковатого болота. В случае опасности в эту природную крепость могли втянуться значительные силы киргизов. В положении улуса было и то преимущество, что здесь смыкаются долины Божьего озера и реки Парны, Уракская степь и Солгонские горы, что позволяло киргизскому войску быстро отрываться от противника, сбивая его со следа, а затем появляться внезапно там, где противник этого не ожидал.
Достоинства Иренекова стойбища сразу же оценил сметливый зайсан Дага-батор, который с начала осени почти безвыездно жил у киргизов. Пребывание здесь зайсана тяготило Иренека, да и других князцов, но пока что не считаться с монголами было нельзя. В свою очередь, Дага-батор понимал: в отношениях с алтысарами зачем доводить дело до открытого военного столкновения? Они уйдут в тайгу, где их потом сыщешь? И монголы лишатся дани. Тубинские, алтырские и езерские улусы были давно уже разграблены до основания, оставались одни алтысары. Правда, и они отдавали последнее, дань таяла, с каждым месяцем ее собиралось меньше и меньше. Вот почему Алтын-хан напористо требовал от русских неотложного возвращения в Киргизскую степь трех родов, откочевавших под Красный Яр, а Дага-батор подталкивал Иренека на сбор дани среди подгородных качинцев, чтобы этот скот и мягкую рухлядь отправлять Алтын-хану. Иренек вроде бы соглашался с Дага-батором, но выступать в поход не спешил, ссылаясь на слабую готовность отрядов и княжеских дружин к боям, которые непременно навяжут киргизам русские.
Киргизское войско стояло несколькими лагерями на мысах вокруг Божьего озера. Через открытую дверь своего шатра Иренек наблюдал, как в разных местах копошатся у берега конные и пешие фигурки, как они по пригорку с пронзительными криками идут в знаменитый степной напуск — атаку, сметавшую все на пути. Обучением войска занимались молодые, расторопные киргизские князцы, а более всех — Абалак, неуклонно веривший, подобно Иренеку, в грядущие победы воинственных киргизов. Абалак дневал и ночевал в лагерях вместе с воинами, хотя его собственный улус был на виду, а молодая жена томилась в холодной постели, напрасно поджидая мужа.