— Давай еще шесть, — настаивал Якунко.
— Подожди мал-мало. Приедут табунщики — у них, наверное, есть соболя.
Якунко был доволен: далеко не везде их встречали так приветливо и столь щедро оделяли ясаком. В былые годы с ясачной души полагалось по двенадцать и по десять соболей, а вот теперь по два, да и то вырываешь с большой потугой.
За табунщиками верхом послали парнишку, чтоб уже сегодня достойно покончить дело. Однако прежде чем появились в улусе табунщики, приковылял запыхавшийся, обеспокоенный Торгай. Березовой палкой, на которую опирался при ходьбе, он показывал в сторону Солгонских гор, что густо синели на другой стороне просторной долины, и говорил с выражением страха на морщинистом, пожухлом лице:
— На устье Парны киргизы! Они обшаривают юрты — ищут русских. Убирайтесь скорее, слышите!
Тревога, овладевшая Торгаем, передалась казакам. Наскоро оседлав коней, они в сопровождении Маганаха высохшим руслом ручья поскакали в гору.
Ойла много раз за зиму приезжала в Ивашкин улус. К этим посещениям все привыкли. Если она долго не ехала, у Варвары обмирало сердце: не случилось ли чего с сестрою? И тогда она посылала Ивашку к Шанде. А гостевая юрта так и стояла неразобранной.
Появлялась Ойла — в улусе поднималась суета, там и сям взлетал смех, и это праздничное настроение держалось днями, неделями. Люди старались угодить Ойле во всем, и она, чувствуя общее внимание, смущалась, иногда без видимой причины краснела до ушей, но тут же справлялась с волнением, начинала задорно смеяться, чаще над собою, над своей неловкостью и непонятливостью.
Сложив на животе загорелые работящие руки и склонив набок голову, Варвара любовалась младшей сестрой. Она всегда баловала Ойлу и сейчас угадывала и предупреждала каждое желание и движение ее и в этом находила для себя большую радость.
Но так чаще всего бывало лишь тогда, когда они оставались в юрте вдвоем. А появлялся Ивашко — в отношениях сестер что-то сразу утрачивалось. Варвара считала себя невольной виновницей того, что Ивашко теперь с ней, а не с Ойлой, как должно быть по высшей земной справедливости.
В свою очередь, Ойла не могла не завидовать сестре, жившей с полюбившимся Ойле человеком. Если уж говорить откровенно, то Ойла и сейчас робела и трепетала, как девушка, при одном виде Ивашки. И понимала, что боится не столько его, сколько себя, что не выдержит и с истошным криком падет к ногам любимого. И сольются в этом крике накопившиеся в душе за многие годы невысказанные печали. При разных обстоятельствах и в разное время приходили они к ней и вот теперь вдруг готовы были прорваться плачем и облегчить Ойлу.
Ивашко по-прежнему украдкой смотрел на Ойлу — на ее смуглое скуластое лицо с маленьким, чуть вздернутым носом, на ее тонкую, совсем юную фигуру, и ему делалось и необыкновенно светло рядом с ней, и горько от сознания, что она принадлежит другому. И тогда все протестовало в Ивашке, не мог он, воспитанный на иных жизненных правилах, смириться со злыми и дикими законами степи, когда девушку бросают в мешок и везут неизвестно куда и к кому.
С каждою новой встречей все безумнее и невыносимее становилась их тоска друг по другу. И Варвара своим чутким женским сердцем не могла не понимать этого. Однажды она напрямую спросила у мужа:
— Если что-то случится с Шандой, ты возьмешь Ойлу второй женой?
— У Шанды есть младший брат. Тогда он женится на Ойле, — угрюмо, с нескрываемым сожалением ответил Ивашко.
— А если умрет и он?
— Наш бог Христос запрещает иметь много жен.
— Но Шанда перешел в нашу веру, а у него три жены, — возразила Варвара. — Ты уговоришь воеводу, чтобы взять в жены Ойлу.
Ивашко грустно улыбнулся несбыточному и задумчивый вышел из юрты. О, он хотел бы всегда спать с Ойлой и иметь от нее много дорогих детей! Она и теперь необыкновенно прекрасна и горяча, что молодая степная кобылица.
Когда Ойла приехала в следующий раз, в улусе опять было богатое угощение, пили жгучий кумыс, ели кровяную колбасу — кан. И опять много-много смеялись. Молодеющий у всех на глазах Ивашко шутил даже, что верблюд Ойлы привез им столько смеха. А вечером все понимающая Варвара свела сестру в устеленную изнутри коврами и расшитыми кошмами юрту, уложив Таганая с Фокой в своем жилье.
Ивашко уже скинул свой праздничный из синего сукна кафтан и снял с себя сапоги, чтобы лечь спать. В ушах его еще звенел разливистый голос Ойлы. Вспоминались ее милые, нежные песни, и ему стало приятно, что она сегодня снова была в его юрте, что ей, наверное, нравится здесь бывать.