— Помер Лось в Сибири, дьявол. Да ты слушай дальше. А вышло то пониже Казани, пониже места, где в Волгу Кама-река упала. Разбойный стружок поджидал за песчаной косою торговых гостей, а гости спускались в Астрахань и морем шли к персиянам. И заприметили ертаулы лодейку с товарами, под парусами бежала. Да у Вахрушки Лося гребцы дюжие — догнали, прицепились баграми. Купец, само собой, пальнул было из пистоля, поранил одного разбойника, а другие из купца кишки выпустили. Ладно, и которые на палубе были — гребцы и приказчики, — все пошли на дно. Остался лишь кормчий, дюжий, кучерявый, трубку курит и на Лося глядит предерзко, знает, что ватага его не тронет — товары не его, а ему их не жалко. А на лодейке, трень-брень, и мед был, и вино доброе боярское, и сукна всякие. Да Лось спрашивает кормчего, откуда, мол, ты есть. Тот и ответствовал, что с Ярославля. Вот тогда-то Вахрушко и снес кормчему невинную голову. Чтоб не было, мол, на меня навета. Он тоже был ярославский…
— И все? — спросил Куземко, когда дед смолк.
— Все. Что ж еще? Побросали убиенных за борт и повели лодейку в Астрахань-город, где и продали по дешевке товары перекупщикам. А ножик кормчего Вахрушко взял себе, с тем ножом и в Сибирь пошел, когда Москва снарядила против разбойничков большие струги с пушками по бортам.
— Не сказал ли тятька чего обидного Лосю?
— Не. Лют он был, Вахрушко-то, — проговорил дед и порывисто вздохнул. — Его ватажники и те страшились: оком поведет — и душа в пятках!
— Все? — снова спросил Куземко.
— Хочешь знать, от чего помер Вахрушко? Помер и помер. Бог покарал.
Верещагин страшный рассказ запал Куземке в душу. Часто вспоминались ему эти подробности, думалось об одинокой, покинутой матери, которая, конечно же, давным-давно умерла. Думал Куземко и о Вахрушке Лосе, думал с ненавистью. И странно, что Вахрушка представал теперь в образе целовальника Хари, с чего бы? Наверное, потому, что за многие дни свыкся Куземко с мыслью, что убийцей отца был именно он.
И вдруг пришло прозрение: откуда Верещаге известно, что Куземкин тятька дюжий и кучерявый? Зачем бы рассказывал ему об этом Вахрушка Лось? Ну, убил и убил, а кого — какая о том Верещаге забота? И почему через столько годов дед помнит, что говорил об убитом воровской атаман?
Поначалу Куземко изгонял засевшую в голову мысль, что душегубом мог быть сам Верещага. Но она все сильнее овладевала им, и тогда Куземко уговаривал себя, что Верещага никак не мог разбойничать на Волге, потому что со времен Дубенского безвыездно живет на Красном Яру. Ну а если не безвыездно? Если он когда-нибудь убегал из острога?
У самого Верещаги Куземко ничего спрашивать не стал. Он пошел к Родиону — тот с малолетства в городе и должен знать про старожилов Красного Яра. Родион поворошил в памяти давно минувшее время и сказал:
— Было то. Бегал из города неведомо куда при воеводе Петре Протасьеве. И не видели его на Красном Яру годика этак четыре. Воевода же Протасьев правил дела в остроге годков с двенадцать тому.
Все совпадало. Убийцей Куземкина отца был Верещага. Это его сабля взметнулась тогда и опустилась на безвинную голову кормчего. А рассказал дед про то, чтоб не умереть без покаяния, лишь выдал себя за какого-то неведомого Куземке человека. А Вахрушка-то и есть Верещага…
Дед спал, шевеля губами и потихоньку всхрапывая. Заостренный, что у покойника, нос норками нацелился в потолок. Желтое дедово лицо казалось смиренным, оно не вызывало неприязни, и Куземко, почувствовав, что решимость оставляет сердце, занес над снежной сединой Верещаги топор.
А Верещага открыл глубоко запавшие блеклые глаза. Без страха, холодно, будто из могилы, сказал:
— Секи. Я и есть Вахрушко. А последняя душа на мне Харина… Илейку побереги.
Напоминание об Илейке вмиг сковало Куземку, и ненависть к Верещаге сменилась нежностью к сыну, к Санкай. И сказал себе Куземко: не нужно убивать деда — сам помрет, он уже не жилец. А ударом топора не воскресить отца и мать, только загубишь свою и Илейкину жизнь.
— Секи, — не просил — приказывал Верещага.
— Помирай сам, — Куземко повернулся и вышел во двор.
Ночь стояла теплая, ясная. Над острогом голубым полыхали костры далекого Млечного пути. В Алексеевском краю пробовали голоса первые петухи.
— Бом! Бом! Бом! — неистово гудел большой колокол Спасского собора. Густой набатный звон плыл над башенками и стенами Большого и Малого острогов, мимоходом залетал в улицы, проулки и дворы, слышался в подгородных юртах и на ближних заимках.
В расстегнутом тегиляе выскочил на крыльцо приказной избы Герасим Никитин, борода метнулась вправо, влево: