Еще Маганах думал о том, зачем киргизам побивать русских. Алтын-хан набегом пришел и ушел, русские же — вот они, всегда рядом. Что бы получилось, если бы каждый в улусе то и знал, что дрался со своим соседом? Разве можно было бы жить?
Завечерело, в распадке отяжелел сумрак. Заметно похолодало. Неподалеку услышали собачий лай, сдержанный вначале, он становился все настырнее, злее.
Близость жилья почуяли и кони: заводили настороженными ушами и пошли веселей.
Всадники с трудом разглядели в непролазных кустах шиповника приземистую, крытую берестой юрту. У этого одинокого бедного жилья на воткнутых в землю осиновых рогульках сушились распяленные тарбаганьи шкурки. Вход в юрту был закрыт перевязанными жесткими пучками чия. Седой старик мирно уговаривал разъяренных, ростом с теленка, псов, что яростно рычали, готовые кинуться на поздних гостей.
Старик был дряхл: кожа на нем просвечивалась, ноги при ходьбе заплетались, словно спутанные. Он провел приехавших мужчин в юрту, тесную, как нора, и совершенно пустую, пригласил садиться на земляной, ничем не покрытый пол. Когда гости поведали, кто они, откуда и куда едут, старик, не говоря ни слова, поднялся и вышел.
Его долго не было. Казаки грешным делом подумывали уже, что старик бежал, чтоб не платить им ясака — и такое случалось. Но ведь неразумный он человек: какой уж тут красноярцам ясак, коли еле спаслись от киргизов и то спаслись ли?
Маганах качал головой. Старик никуда не уйдет — степной, от дедов, обычай не позволят ему покинуть только что приехавших гостей, кто бы они ни были. И это еще вовсе ничего не значило, что в степь пришла беда. Обычай кочевников свят на все времена — добрые и недобрые.
Старик вернулся не один — с юношей лет семнадцати, стройным, гибким, каким в давние годы был сам Маганах. И, наверное, юноша тоже удачливый охотник и тоже хочет иметь собственного быстрого коня.
— Мой внук Мукуш, — с гордостью в голосе представил его старик. — Весь наш улус отошел на Парну-реку. Остались только мы с ним.
Мукуш тут же кинулся в ржавые кусты смородины, откуда-то принес сараны в туесе, кожаный мешок с айраном. Принимая от него эту скудную пищу, старик сказал:
— Монгол все берет. В лесу прятать надо.
— Монгол угнал у нас трех коней, остался один конь. Как жить будем? Я отберу коней у монгола! — горячо проговорил Мукуш.
Маганах усмехнулся: не так ли и он кипел, переполненный горем и злостью, когда цирики увели Чигрена. Не пришлось более свидеться с красавцем-конем, ни с чем остался тогда Маганах, да еще и Соловка забрал сердитый и мстительный Иренек.
Маганахову грустную усмешку Мукуш поторопился принять на свой счет. Надулся, ровно хомяк, резанул Маганаха обиженным взглядом:
— Думаешь, струшу?
— Меня с собой возьмешь? Я помогу отогнать коней, — сразу посерьезнев, сказал Маганах.
Мукуш заколебался, верить или не верить участливым словам качинца, озадаченно спросил:
— Ты конокрад?
— Ой, нет. Но монголы обидели и меня. Мне они тоже должны скакуна.
— Ладно, поедем! — обрадовался Мукуш.
Едва восход алым хвостом взмахнул над степью, казаки по холодной росе снова тронулись в путь. Они держали коней точно на восток. Теперь ехали типчаковой долиной, замкнутой угрюмыми горными хребтами со всех сторон. Далеко впереди маячила вонзившаяся копьем в слабо подсвеченное небо Змеиная сопка. Кызыльцы рассказывали, что на той сопке огромными клубками, почти такими, как юрты, копошились ядовитые змеи, и плохо тому, кто отваживался подняться на нее.
Отдохнувшие кони споро бежали по твердой целине, поматывая головами и пофыркивая. Глядя на проснувшуюся, отряхивающую росу синюю степь, Тимошко говорил недовольным, тягучим голосом:
— Смотри, никого нету. Монголы ясачных в тайгу потеснили. В город нам поворачивать надо.
— Поворачивать, — передразнил Якунко. — Пошто не думаешь, с чем к воеводе явимся!
— С соболями.
— Много их у тебя?
— Хватит. Воевода должен про то сам знать, что за ясак с пограбленных инородцев. Цирики насильно забрали даже сарану и курлык, страшный голод в улусах.
— Сыт голодного не разумеет, — сказал Якунко. Тимошко давно знал Якунку, не один год они ездили по тайге и степи, собирая ясак. И всегда Якунко был вот таким же настырным. Казалось, он не страшился ничего на свете, и это удивляло Тимошку.