А казаки подбадривали его и ржали, слушая словесную перепалку. Казакам и то великое диво, что воеводу нещадно срамят.
Герасим после этого более не связывался с Верещагой. Какой спрос с выжившего из ума старика, его даже под батоги не поставишь — люд за то осудит, да и какие уж там батоги, когда он от попутного ветра былинкой качается. Зато с иными злостными сторонниками Родиона воевода говорил не один раз. Стыдил, что бессовестную свару они чинят, грозил им неминуемой расправой. Сына боярского Степанку Коловского до смерти напугал тюрьмою и дыбой, когда тот стал защищать Родиона.
— Я все узнал, как ты торгуешь в улусишках! — грозя пальцем, говорил Герасим.
— Спаси бог, уж и позабыл, когда к инородцам ездил, — оправдывался Степанко.
— Все вины тебе припомню!
— Истинный крест — не торгую, — взмолился вспотевший Степанко.
— Щипли гуся так, чтоб не кричал. И сам не вопи, коли суд чинят не над тобой — над другими, — посоветовал воевода.
Степанко ушел от Герасима ни жив ни мертв. И потом его при скандалах воевода так и не видел.
Напоследок оставался Ивашко. С превеликим нетерпением Герасим ждал его из Киргизской земли. Хотелось узнать про Лопсана и спросить, почему Ивашко взялся челобитную в Москву писать, ведь то забота площадных подьячих. Вроде бы и не по чину сыну боярскому встревать в лихие смуты да перед воеводою ходить гоголем.
И вот в один из августовских дней посольство вернулось в город. Воевода встретил Ивашку без торжественных церемоний, не собирал в приказную избу атаманов и детей боярских, говорил с Ивашкою в присутствии одного лишь Васьки Еремеева. Перво-наперво Герасим спросил посла, все ли сказано, как следует по грамоте воеводской.
— Как написано, так и оглашено, отец-воевода, — низко кланяясь, ответил Ивашко.
— И послушался тебя Лопсан, ушел с Киргизской землицы? — вкрадчиво спросил воевода, хорошо знавший строптивый нрав хана.
— Не хочет уходить. И подгородных киргизов к себе зовет.
— Оплошка вышла? Это тебе, Ивашко, не люд ожесточать супротив слуг государевых.
У Ивашки по скуластым щекам прошлись темные желваки:
— Не ожесточаю я.
— Мне известно, что ты с Алтыновыми людьми тайно сносился, чтоб монголы не боялись стоять на краю земли Киргизской. Мол, у воеводы казаков нехватка, а пойдут ли с Енисейска и с Томска, то еще сказать нельзя.
Вот она, воеводская плата Ивашке за то, что он верой и правдой столько лет служил государю! Было обидно и горько.
— Не оговаривай меня, отец-воевода. Не повинен я в речах изменных. А коли есть кто с наветом, зови, говорить с тем буду!
— Зачем ты с Шандою-князцом водишься? Истинно говорят, что собака к собаке не подойдет, не обнюхав ее сверху донизу.
— Это ты, отец-воевода, ездишь к нему ради своей корысти! За что коней у Шанды взял? Ты послушай-ко его, как он о тебе говорит. Не дай бог, дойдут его слова до Москвы!
— Изменникам у Москвы веры не станет! — волосатой рукой ударил воевода по столу. — А еще услышу твои речи изменные, али что писать станешь, закую в колодки, прикажу пытать железом, тогда скажешь и про монголов, и про киргизов.
Воевода распалился, пыхтел, в углах рта пузырилась слюна. Ивашко выслушал его, не перебивая, и ответил с прежней суровой твердостью:
— Не пытать тебе меня, отец-воевода. Я на тебя государево дело объявлю.
— А я стражу кликну! А под стражею дела не объявишь.
— Подумай, отец-воевода, что не миновать сыска по Родионовой челобитной. Расхлебаешь ли?
— Нету такой челобитной!
— Есть! — убежденно сказал Ивашко.
Гневный взгляд воеводы метнулся к двери:
— Стража!
Вбежали стрельцы с бердышами, вытянулись у дверей в ожидании воеводского приказа.
— Городничего!
Через минуту тяжело прогремели в сенях сапоги, и городничий сунул в дверь горницы растрепанную голову:
— Я тут, отец-воевода!
— В тюрьму сына боярского!
Городничий схватил Ивашку за рукав кафтана и потянул за собой. Ивашко не сопротивлялся, и это вконец озадачило воеводу.
— Постой-ко, городничий! — перевел дух Герасим. — Ты его пока оставь. Проводи сучьего сына из города, и чтобы он сюда ни ногою! Пусть живет в своих поганых юртах. А явится, пусть на себя обиду держит. За измену не пощажу!
И опять Алтын-хан, достойно закончивший трудные переговоры с русскими, которых он мог теперь заставить пойти на некоторые уступки, не стал портить далее отношений с красноярским воеводой и киргизами. В один из осенних дней, когда поход на Томск и Красный Яр казался уже решенным, хан отдал приказ своему войску отойти за Саянский камень, в свою землю.