— Не казак — рожа!..
По обычаю на Ильин день хозяева не пускали в избу собак, кошек. А людям всегда бывали рады, особенно таким гостям, как рыжий Артюшко, вернувшийся из немирной Киргизской землицы. Едва появился он на улице, улыбчивый, бравый, его тут же стали зазывать в дома выпить водки да порассказать про воинский поход сотни Родиона Кольцова, в которой почти от каждой семьи кто-то служил: отец или сын, брат или сват.
Феклуша хотела с утра заполучить к себе Артюшку, да ускользнул он у нее из-под носа: только куриц из огорода выгнала, а его поминай как звали — уже в другой край города подался. Она не побежала за ним, а решила дождаться, когда он опять появится в Алексеевском краю.
Но объявился он не скоро, только к вечеру, до того ж нагрянули к Феклуше иные гости. Известный в городе бабник и бражник воеводский сынок Константинко привел томского сыщика Матвейку, оба были изрядно под хмельком.
Их появление не очень-то обрадовало, однако и не огорчило Феклушу. Пришли так пусть, как добрые, проходят в горницу. И она, махнув подолом, церемонно пригласила их к столу, скромно накрытому для Артюшки.
Расселись они за столом, подобрав ноги под лавку, и ну шутить, перемигиваться. А выпили по первой — Константинко вытер рукавом губы, крякнул и по-свойски сказал:
— Поцеловала бы гостенька томского. Авось пожалует тебя богатым подарком.
— Не запрещено ли ноне целоваться? Боюсь! — притворно испугалась она.
Матвейко сладострастно облизнулся и сказал:
— Целовать в уста нет поста.
Он достал из-за пазухи коралловое красное ожерелье, полюбовался, протянул ей.
— Помоложе бы, чай, нашел, чтобы одарить, — отстраняя понравившийся ей подарок, ответила она.
Матвейко был упрям. Где ж это видано, чтобы отказываться от такого богатства. Он не отступал:
— Не во гнев твоей милости, не в зазор твоей чести.
Константинко вдруг вскочил и ладошкой хлопнул себя по лбу, словно вспомнил что-то:
— Ай-ай! Чтоб тебя пополам да в черепья! — схватил колпак и бегом из горницы.
Но Феклушу не проведешь. Она догадалась сразу, зачем так скоро улизнул Константинко. И ничего не пришло ему на память, а такой у мужиков был уговор, чтоб не мешался третий.
— Не для меня ли загодя винцо и чарку на стол поставили? — полушутя спросил Матвейко, когда за дружком хлопнула дверь.
— Ну как для тебя! — бойко проговорила она.
— То ладно бы, — протянул он и взглянул на нее пристально и серьезно.
— Чего ты, гостюшко? — удивилась Феклуша, оглаживая свои бедра.
— Полюби меня — в Томск свезу, повенчаемся!
— Прежнюю-то женку куда денешь?
— К тестю в Тобольский город отправлю. Ты любее.
— А что со Степанкой делать, с мужем? — спросила Феклуша.
— Старый он. Брось его!
— Жалко.
Говоря с Матвейкой, она в душе смеялась над ним. Ну, бежала бы с тобой, а что потом? И от тебя куда-нито бежала бы, потому что нельзя любить всех. С Куземкою — так хоть на край света! И не задумалась, и не охнула бы — вот как дорог он Феклуше.
— Ты не жалей его, мужа-то, — советовал Матвейко.
— Да неужто закаменело у меня сердце?
— Дай-ка ощупаю, сыск наведу, — подхватил он.
— Иди, — с мягкостью в голосе пригласила Феклуша, грудью подавшись к Матвейке.
Он торопливо встал и зашагал к ней, слегка пошатываясь. Она выждала, когда он вплотную приблизится, и дерзко сунула кукиш ему под нос.
— Во тебе, — и тут же, задышав тяжело и часто, схватила со стола и кинула к порогу кораллы. — Уходи, гостюшко! Не то всю образину тебе исцарапаю!
Матвейко даже ахнул, удивился, а хмель как рукой сняло. Стал казак торопливо застегивать пуговицы кафтана. Отступая к двери, он что-то растерянно и глупо шептал, чего Феклуша никак не могла разобрать.
Когда же Матвейко ушел, на нее напал безудержный смех, и смеялась она раскатисто и долго, да самого прихода Артюшки, а пришел он к ней без приглашения.
— Степанко твой жив-здоров и велел кланяться.
— Ты не части, расскажи все как есть, — вытирая выступившие от смеха слезы, попросила Феклуша.
И Артюшко принялся вспоминать день за днем неблизкий путь сотни. Рассказал о трудных, таежных и степных, переходах, и о голодной — пропади она пропадом — казачьей жизни. Однако Степанко еще крепок, молодцом держится.
— А иные-то как?
— Чо?
— Как все прочие? — смутилась Феклуша. — Как сам атаман?
— Чудо! Сердит на Еренячку, уж и сердит!
— А Куземко? — вымолвила она и осеклась.