Воевода не дал Родионовой сотне отдохнуть и наесться. Прямо с берега казаки поволокли свое рубище на общий смотр, давно приевшийся красноярцам. Герасим уже поджидал их на крыльце приказной избы, но он заговорил с ними не сразу — дал построиться в ряды черкасам и конной сотне. А натолкавшись вдоволь, все встали на свои места — в окружении этих молодцов Родионова сотня и вовсе походила на баранов в репьях. И Герасим еще более нахмурился, хотя в выпученных, как у филина, его глазах поблескивали торжествующие огоньки.
Скрипя ступенями крыльца, к воеводе, что к самому Богу, поднялся торжествующий Васька Еремеев. Герасим снял с головы тяжелый шлем и передал Ваське, а сам с непокрытой головою поклонился Родионовой сотне, и тут же, застучав кулаком по столбу, потребовал, чтобы Родион, которого он приметил лишь теперь, был впереди своего отряда.
Родион покорно протиснулся к крыльцу и встал в тени избы, в пылающее лицо ему плеснуло прохладой. Вытянув худую, жилистую шею, он огляделся и увидел вокруг лес копий и бердышей над скисшими от воеводина гнева колпаками, шапками, боевыми шлемами. Взгляд выделил из толпы потупленные фигуры еще молодого атамана Михаила Злобина, пятидесятника Дмитрия Тюменцева. Один Трифон Еремеев уставил руки в бока — дурной, еще темечко ладом не окрепло, — вызывающе глядел на Родиона.
Атаману пеших казаков уже было известно, какую встречу подготовил ему Герасим Никитин, поэтому Родион не суетился, держал себя с подобающим достоинством, хотя это было и нелегко рядом с жалкою рванью, еще недавно так выхвалявшейся своею осанкой и лихостью. И то сказать — пощелкали зубами, выхудали, окоростели и обовшивели.
Воевода расправил плечи и задиристо вскинул круглую бороду в сторону пешей сотни:
— Гей, стрельцы! Спасибо, защитили Красный Яр. Мы уж тут в колокола били атаману Родиону в почесть…
Войско подавленно молчало. Родион неподвижным взглядом уткнулся в крыльцо — взгляд тускл, как у самого Спаса, чья икона многие годы под дождем да снегом висит на острожной башне.
— …Как он, атаман пеший, побил на бою киргизов, — продолжал воевода, опершись рукою на точеный столб крыльца.
К Родиону протолкался Степанко, встал у всех на виду, между атаманом и воеводою:
— За то мы в ответе. Атамана не поноси, отец-воевода! На нем нет вины.
— На ком же она есть?
— Не знаю, только мы не нашли киргизов.
Сотня отозвалась Степанке шумным вздохом.
— Не видели киргизов!
— Еренячко ударился в бега!
— Отощали мы, отец-воевода. Дай покормиться!
Воевода позволил казакам выговориться до конца, а снова примолкла площадь — швырнул в толпу, что кость собакам:
— Напрасно послал с вами сына боярского Ивашку.
Толпа приняла вызов.
— То напрасно, — согласились казаки. Но сразу поправились: — Бог тому судья да ты, отец-воевода!
Следом за Степанкой, бойко работая локтями, из толпы выбрался Ульянко Потылицын. Кудри по лбу рассыпались, когда он снял колпак перед воеводою и поклонился:
— Дай слово молвить, отец-воевода! Спаси бог, как намучились, и скорбь та от происков киргиза Ивашки. Сами пригрели мы змею запазушную!..
— Выдь-ко и ты, сын боярский Ивашко. Отвечай, что сотворил.
«Надобно ославить Ивашку. Тем перед батюшкой-государем за промашку с киргизами оправдаюсь», — думал воевода.
Ивашко был готов к словесной схватке с воеводою, знал, что так не обойдется ему воинская неудача. Но не успел он раскрыть рта, за него заступился Родион:
— Я — атаман, и во всем виноват сам! Сын боярский ничего, кроме доброго, мне не советовал.
— Так, так, бачка! — откуда-то из-под крыльца крикнул Бабук.
— Про то мы расспрос учиним, — сказал воевода, вразвалку, ступенька за ступенькой, спускаясь в толпу.
Люд кинулся к воротам. Поднялась толчея, засвистели, заулюлюкали, кого-то сшибли с ног и помяли. Поток, хлынув из Малого острога, растекся по улицам и переулкам. А у приказной избы все еще топталась пешая сотня Родиона Кольцова, посрамленная воеводой.
У Ивашки пропал сон. По ночам над землею плыла мягкая, как пух, тишина, он подолгу глядел на мигавшую в дымнике голубую звезду и думал. Иногда, убедившись, что сна нет и уже не будет, он выходил из юрты и по мокрой траве бродил вокруг улуса, сопровождаемый двумя серыми, широкими в кости волкодавами, которые то и дело тыкались ему в ладони холодными влажными носами. Он ласково трепал их по загривкам и шел дальше.
И в эти просторные и грустные ночные часы в мыслях проходила перед ним вся его жизнь. Часто вспоминался ему приезд на Красный Яр, вспоминалась встреча с Верещагою, первая поездка в немирную Киргизскую степь. Добрая воля привела Ивашку в степной край отцов, где несет он свою нелегкую службу, остарел здесь, седина в висках и в душе засветилась.