Через калитки, обращенные к Енисею, дважды делали вылазку рослые, дюжие черкасы. Возвращались в острог мокрые от крови с ног до головы. Но и их бесстрашные ряды заметно редели. На крутом взвозе в груде посеченных джунгарских тел там и сям виднелись чубатые мертвые головы, свитки, запорожские папахи.
В течение дня инородцы трижды подступали под самые стены, с рычанием бросались к надолбам и бойницам и — неизменно откатывались. Вечером же вместо пестрой лавы наступающих из березняков гурьбой выдвинулись пленные казаки пешей сотни. Связанных арканами киргизы подталкивали их поближе ко рву. Затем пленные растянулись в шеренгу. Посреди шеренги, в которой воевода насчитал пятьдесят человек, с поникшей головой шел Родион. Увидев его, Верещага крикнул:
— Эй, ватаман! За люд, трень-брень, смертушку примем!
Его слабый голос потонул в шуме, вое и свисте. Дед горбато поднялся над стеною, разглядел рядом с Родионом Куземку, поклонился ему, замахал лучинами рук:
— Спаси тя, господи, божья душа! — и вдруг кувыркнулся вниз. Джунгарин, притаившийся у края рва, пробил ему шею — оперенный хвост стрелы торчал у деда под самым подбородком.
— Преставился, — через щель в воротах увидев убитого Верещагу, вздохнула Феклуша.
Шеренга пленных подошла к надолбам и остановилась. За ней в полном боевом облачении появился Иренек на горячем аргамаке. Кто-то из осажденных выстрелил по киргизскому князю, но промахнулся.
— Еще выстрел — и не ищите у нас жалости. Мы порубим пленных! — строго предупредил Иренек.
— Стреляйте басурманов! — гаркнул Родион, пытаясь освободиться от сковавшего его аркана.
Сумароков метнулся взглядом вправо, влево, приказал:
— Не стрелять.
Над полем боя установилась тишина, в которой пугающе громко звучал резкий, лающий голос Иренека:
— Если Белый царь не откажется брать ясак, мы поубиваем ваших казаков и сожжем Красный Яр! Пусть они стоят перед вами, а вы думайте!
Город оцепенело молчал.
— Шлите толмача для уговору! — заносчиво крикнул Иренек.
Воевода подозвал Ивашку, перекрестил, толкнул в плечо:
— Иди.
Они сидели на траве один против другого, немигающе глядя друг на друга, отец и сын. Киргизов и джунгар представлял на переговорах Айкан Ишеев. Он одряхлел за последние годы: с бороды седина пробралась в косу, вокруг глаз появились отечные синие круги. Он усох, подобрался.
«У отца, наверное, много всяких забот, — думал Ивашко. — Потом эти трудные походы, разве они для него? Лошадь и та устает в дальней дороге, а отец уж стар. Видно, скоро помрет».
Примерно те же мысли проносились в голове Айкана:
«Стар я стал — сын вон какой вырос. И когда Кудай позовет меня к себе, кому улус передам?»
Айкан сидел лицом к острогу, и его взору представлялись наваленные у рва трупы. Начиная разговор, князец сказал:
— Погасший огонь вспыхнет, а умерший человек не встанет.
Все-таки он мудрый, отец Ивашки, он понимает, что нельзя вот так запросто убивать людей. Почему бы людям не жить в вечном мире? Кто им мешает так жить?
— Ты сказал правду, — никак не называя отца, согласился Ивашко.
— Дошел ли до воеводы слух об Алтын-хане? Если дошел, то воеводе известно, что сделал Сенге-тайша со своим врагом.
Ивашко качнул головой.
— На реку Сизую Сенге-тайша присылал более ста тысяч воинов, — говорил Айкан. — А красноярцы не наберут и полтысячи. Как жить будете?
— Помиримся с киргизами и станем вместе побивать джунгар.
Айкан грустно усмехнулся. Киргизы теперь никогда не подружатся с русскими. Разгром на Иштыюле Иренек не забудет и не простит — он злопамятен, к несчастью.
— Скажи, Ивашко, зачем воевода тебя послал говорить со мной? Ведь ты же изменник. Или не на тебя объявил Герасим государево дело?..
Ивашко подивился осведомленности киргизов. Они все знали о ссоре Ивашки с воеводой. Им не было известно лишь то, что воевода на Красном Яру сменился, но это ведь произошло несколько дней назад.
— Они не доверяют тебе, — кивнув на острог, продолжал Айкан. — Духи да не позволят мне увидеть мой улус и мой скот, если это не так.
— То наша печаль, — холодно ответил Ивашко, и ему на какой-то миг представилось, что он уже ушел к киргизам. Нет ни наветов, ни сыска, ни той щемящей боли за судьбу инородцев, которую постоянно носит Ивашко в своем сердце. Он ушел не в чужую сторону, а в свою родную землю, и кто посмеет осудить его?
Ивашко познал многую нужду в Сибири. Он устал от бессмысленной борьбы с воеводой, с иными корыстолюбцами и разбойниками в остроге. С него довольно, хватит!