Стрешнев смотрел на него подозрительно. Решал, видно: верить или не верить сладкопевному Герасиму. И не поверил — в отечных с прищуром глазах окольничего Ивашко уловил гневные огоньки.
— Вино и пиво варил ли? — Стрешнев привскочил и рывком двинулся в кресле.
— Для своей скорби, боярин. Не солгу!..
— От его, Герасимовых, побоев сколько в тюрьме померло?
— Три души, Родион Матвеевич, — хмуро ответил дьяк.
— Не губи, боярин, Христос с тобой, — упал на колени вконец убитый Герасим.
Ивашко вздохнул, словно сбросил с плеч неподъемную ношу. Вот и повинился строптивец перед окольничим Стрешневым, а сколько недель пребывал в необузданной гордыне и в расспросных речах запирался! Поначалу боялся Ивашко, что не будет веры ему против бывшего воеводы: Герасим поближе к царю. Да и так пришлось звать в свидетели почти всех казаков, приехавших в Москву с Красного Яра. Городничий, Бабук, Куземко — все стояли перед дьячим столом, а Григорий Порошин вел сыск строго, обстоятельно. Он то и дело устраивал Герасиму Никитину очные ставки. Казалось, вот уж совсем дьяк припер Герасима к стене, глядишь, а Герасим выскользнул, опять переводит разговор на того же Ивашку, что, мол, виноват во всем он, киргиз.
И все-таки за убыток, который нанес воевода царской казне уходом из-под Красного Яра Шандина улуса, и за другие проделки придется отвечать Герасиму — это понял Ивашко, когда разбором дела занялся сам Стрешнев. За нарушение указов окольничий взыскивал по всей строгости.
— Не губи, боярин, — слезно тянул трясущийся Герасим.
Стрешнев не внял этой мольбе, он вскочил с кресла и, злобно стуча посохом о каменный пол и тяжело отдуваясь, заходил по палате:
— Пес, пес ты старый!
— На мне вина!
Окольничий остановился у длинного приказного стола, словно вспомнив что-то. Гневно ткнул пальцем в лежавшие перед ним чистые листы и крикнул подьячему:
— Пиши, чтобы взыскать ту неправду с сего пса до единой деньги!
Дьяк торопливо зашуршал столбцами, уточнил:
— А пограблено Герасимом за тыщу и девяносто восемь рублей шесть алтын и четыре деньги.
— И те деньги немалые сполна получить с Никитина, а половину отдать инородцам в уплату за взятое нападками. И еще пропиши, что из-за его, Герасимовой, свирепости киргизский князец Еренячко великому государю изменил и многих служилых и ясачных людей побил и в полон забрал, — сердито вскинув посох, заключил окольничий.
Когда Ивашко, довольный решением окольничего, низко поклонясь Стрешневу и Порошину, спустился по каменному красному крыльцу Сибирского приказа, над Москвою катилось огромное солнце. В ласковом небе жар-птицами полыхали купола кремлевских соборов, а над Красной площадью кругами ходила крикливая галочья туча.
На Спасской башне размеренно били часы. Они били басовито и глухо, напоминая москвичам о каких-то их делах и еще о том, что жизнь не стоит на одном месте.
Ивашко открыто улыбнулся солнцу и галкам и, глазея по окнам боярских теремов, стороной узкой улицы зашагал на подворье, где остановились на постой красноярские казаки. Завтра он снова уходил в Сибирь и немало радовался тому. На Москве у Ивашки никого из близких людей уже не было. Мачеха его давно померла. Дом, в котором вырос Ивашко, продан на снос. А там, где он стоял, поднялись каменные купеческие лабазы.
Своих сестер — родных дочерей Архипа Акинфова — Ивашко разыскать не смог. По слухам, одна из них, старшая, в Астрахани померла от холеры, другая вышла замуж за купца не то в Вологду, не то в Великий Устюг.
А в Сибири Ивашку ждала семья, ждали большие неотложные заботы.