Одно ухо выше другого, оно больше похоже на собачье с мягкой, тонкой кожей и заостренным кончиком.
Вот почему он боялся. Он думал, что я буду в ужасе.
— Твои родители были чудовищами, — говорю я. — Как они могли тебя не любить?
Он делает глубокий вдох.
— Спасибо, но тебе не обязательно…
— Нет. Мне не нужно. Я хочу. Тебе не нужно было бояться, позволив мне увидеть тебя таким.
Его рука ложится на мою талию, а от его прикосновения в животе порхают бабочки. Мне нравится быть здесь с ним, больше, чем, наверное, следовало бы. Я не дура, знаю, что отсюда он мог заглянуть в мою спальню. Он смотрел, как я раздеваюсь? От этой мысли мои соски твердеют под тонкой рубашкой, и я краснею. Мое тело внезапно готово к повторению того, что было раньше.
— Они были моими приемными родителями, — говорит он, его низкий рычащий голос ласкает мою плоть. — Я никогда не знал своих биологических родителей. Меня оставили возле приюта. Должно быть, они знали, кем я однажды стану, — он пожимает плечами, как будто это все давно забытая история, но я вижу боль в его глазах и хочу отвести все это прочь. — Я мало что помню об усыновлении. Прошло почти шестьдесят лет. Что я помню, так это то, что меня оставили в лесу. Я думаю, что было какое-то обсуждение о том, чтобы убить меня сразу, но мои приемные родители не могли этого сделать.
— Шестьдесят лет? — спрашиваю я, пытаясь разобраться. Свет здесь не очень хороший, но на вид ему не больше сорока пяти.
Он кивает.
— Ты видела зубы и когти. Я не человек, я волвен. Все в Пакте. Это тебя пугает?
— Ни капельки. Тебе нужно усвоить, что ничто из того, что ты можешь сделать, не напугает меня. Твои приемные родители были глупы. Они так и не узнали тебя. Человека, которым ты стал. Сильный, защищающий, заботливый. Их потеря.
Он вглядывается в мое лицо, его глаза чуть-чуть блестят в свете лампы, тем же желтым, что я видела в темноте три недели назад. Он смотрит глубоко в меня, затем переводит дыхание.
— Ты не лжешь, не так ли? — что-то мелькает на его лице. Облегчение?
Я смеюсь.
— Нет. Я не вру. Ты бы знал, если бы врала. Я худший лжец в мире.
Он кивает.
— Приятно слышать. Я не люблю, когда мне лгут.
— И если бы я собиралась солгать тебе, я бы использовала твое имя, — я смотрю ему в глаза, ожидая, поймет ли намек. — Которое я не знаю… — добавляю я, когда он смотрит на меня.
— Тулак.
— Тулак… — повторяю я. — Необычное имя.
Он кивает.
— Один старик назвал меня «тентотулак». Было темно, но, говоря это, он перекрестился на груди. Он отделился от своей туристической группы, и я спас его от горного льва. Все, что он увидел, было детским существом в лесу. Кажется, мне было двенадцать. Это было первое имя, которое, как я помню, мне дали.
— Мне жаль. Мир был жесток к тебе. Что… — я не знаю, задавать ли вопрос.
— Скажи это, — рычит он, словно в ответ, и я киваю.
— Что мы собираемся делать с Дэниелом, Тревором, моими родителями и…
— Я убью Тревора Балаура, — говорит он как ни в чем не бывало. — Похоже, он — краеугольный камень во всем этом.
— Нет, — я сглатываю. Он явно не привык к таким вещам. — Это не совсем то, как я решаю проблемы.
— Все в порядке. Тебе не обязательно быть там.
— Нет, я не это имею в виду. Тревор… он отец одного из моих лучших друзей. Я не хочу его смерти. Я все равно ненавижу насилие. Может, ты с ним поговоришь? Он может тебя послушать, — я колеблюсь. — Хотя, я думаю, даже тогда он, вероятно, все еще будет держать моего отца в долгу. Я люблю своего отца, даже если он был готов продать меня.
— Тогда все решено. Я убью Балаура. Нет Балаура, нет долгов.
Я кладу голову ему на грудь, пытаясь все обдумать.
— Нет, Тулак. Я не хочу его смерти. Мне нужно поговорить с Дэниелом. Если он расскажет своему отцу несколько правд, я думаю, что все это…
— Тогда я заплачу долг, — говорит он. — Сколько?
Я провожу пальцами над его сердцем в темноте и качаю головой.
— Спасибо, но я не могу просить тебя об этом.
— Сколько, принцесса?
Мое сердце трепещет. Я люблю, когда он меня так называет.
— Не имею представления. Много, я уверена, — я оглядываю скудное окружение. Я даже не уверена, владеет ли он этим местом или незаконно проник. — Больше, чем мой отец мог заплатить, иначе он не сделал бы ничего из этого.