— Я согласна с вами, дядя,— стыдясь до слез, сказала Надея Романовна.— Пускай пуща стоит. Я рада, что к ней лишь тропинки, и то в сушь. Жаль изводить такой лес. Пущи — это Божьи сады.
— Так вот,— говорил дальше опекун,— кроме этого, пани принадлежат почти все яновские окрестности, но это трясина, торфяные болота и пустоши, на которых не растет ничего, кроме вереска. На этой земле не живут, сколько простирается в годы память человеческая. Стало быть, возьмем лишь пятьдесят десятин, которые сдаются в аренду за второй сноп. Земля не унавожена, выращивают на ней только рожь, и это дает тридцать, самое большое сорок пудов с десятины. Цена ржи — пятьдесят копеек пуд, значит, десятина дает доход в десять рублей за год, и, стало быть, со всей земли пятьсот рублей в год. Вот и все. Эти деньги не задерживаются, можете меня проверить, пане Стаховский.
Я покачал головою. Хозяйка большого поместья получала немногим более двухсот рублей дохода в месяц. А средний чиновник получал сто двадцать пять рублей. У Яновской было где жить и было что есть, но это была неприкрытая нищета, нищета без просвета. Я, голяк, ученый и журналист, автор четырех книг, и то имел рублей четыреста в месяц. И мне не надо было ремонтировать эту прорву — дворец, делать подарки слугам, держать в относительном порядке парк. Я был рядом с ней Крез.
Мне было жаль ее, этого ребенка, на плечи которого упало такое непосильное бремя.
— И вы весьма небогатый человек,— грустно сказал Дуботолк.— На руках у вас, собственно говоря, остаются после всех расходов копейки.
И он бросил взгляд в мою сторону, весьма выразительный и многозначительный взгляд, но мое лицо не выразило ничего. Да и в самом деле, какое это имело отношение ко мне?
Документы передали новой хозяйке. Дуботолк обещал отдать приказания Берману, потом поцеловал Яновскую в лоб и вышел. Мы все тоже вышли в зал, где публика успела уже замориться от танцев.
Дуботолк сразу вновь вызвал взрыв задора, воодушевления и веселости. Я не умел танцевать какой-то местный танец, и потому Яновскую сразу умчал Ворона. Потом она куда-то исчезла.
Я смотрел на танцы, когда неожиданно почувствовал чей-то взгляд. Невдалеке от меня стоял тонковатый, но, видимо, сильный молодой человек, 6еловолосый, с весьма приятным и искренним лицом, одетый скромно, но с подчеркнутой аккуратностью.
Я не видел, откуда он явился, но он сразу понравился мне, понравился даже мягкий аскетизм в красивом большом рту и умных карих глазах. Я улыбнулся ему, и он, как будто только и ждал этого, подошел ко мне большими и плавными шагами, протянул мне руку.
— Извините, я без церемоний. Андрей Светилович. Давно желал познакомиться с вами. Я студент... бывший студент Киевского университета. Сейчас меня исключили... за участие в студенческих волнениях.
Я тоже представился. Он улыбнулся широкой белозубой улыбкою, такой ясной и доброй, что лицо сразу стало красивым.
— Я знаю, я читал ваши сборники. Не сочтите за комплимент, я, вообще-то, не любитель этого, но вы мне стали после них весьма симпатичны. Вы занимаетесь таким полезным и нужным делом и хорошо понимаете свои задачи; я сужу по вашим предисловиям.
Мы разговорились и вместе отошли к окну в дальнем углу зала. Я спросил, как он попал в Болотные Ялины. Он засмеялся.
— Я дальний родственник Надей Романовны. Очень далекий. Собственно говоря, от всего корня Яновских сейчас остались на земле лишь она да я, по женской линии. Кажется, кой-какая капля крови этих бывших дейновских князьков [19] течет еще и в жилах Гарабурды, но его родство, как и родство Гринкевичей, не доказал бы ни один знаток геральдики... Это просто родовое предание. А настоящая Яновская лишь одна.
Лицо его стало более мягким, задумчивым.
— И вообще, все это глупость. Все эти геральдические казусы, князьки, магнатские майораты. Была бы моя воля, я бы выпустил из жил магнатскую свою кровь. Это лишь причина для больших угрызений совести. Мне кажется, это и у Надей Романовны так.
— А мне сказали, что Надея Романовна единственная из Яновских.
— Конечно, так. Я очень далекий родственник, и к тому же меня считали умершим. Я не навещал Болотные Ялины пять лет, а сейчас мне двадцать три. Отец отослал меня отсюда, так как я в восемнадцать лет умирал от любви к тринадцатилетней девушке. Собственно говоря, это ничего, следовало обождать два года, но отец верил в древнюю силу проклятия.
— Ну и как, помогла вам высылка? — спросил я.
— Ни на грош. Мало того, двух встреч было достаточно, чтобы я почувствовал, что старое обожание переросло в любовь.