— И как смотрит на это Надея Романовна?
Он покраснел так, что у него даже слезы навернулись на глаза.
— О!.. Вы догадались! Я очень прошу вас молчать об этом. Дело в том, что я не знаю еще. Да это не так важно, поверьте... поверьте мне. Мне это не важно. Мне просто хорошо с нею, и, даже если она будет равнодушна ко мне,— мне, поверьте, будет тоже счастливо и хорошо жить на земле: она ведь будет существовать на ней тоже. Она необыкновенный человек. Вокруг нее такое грязное свинство, неприкрытое рабство, а она так чиста и добра.
Я улыбнулся от внезапного умиления к этому парнишке с открытым и ясным лицом, а он, видимо, счел улыбку насмешкой.
— Ну вот, вы усмехаетесь тоже, как покойный отец, как дядя Дуботолк. Стыдно вам...
— Я и не думал смеяться, пан Андрей. Мне просто хорошо слышать от вас такие слова. Вы чистый и добрый человек. Только не стоит вам кому-то еще говорить об этом. Вот вы тут назвали имя Дуботолка.
— Спасибо вам за хорошее слово. Но неужели вы думали, что я кому-то говорил об этом, что я такой негодяй?! Вы ведь догадались. И дядя Дуботолк тоже почему-то догадался.
— Хорошо, что догадался Дуботолк, а не Алесь Ворона,— отметил я.— Иначе дело окончилось бы худо для кого-то из вас. Дуботолк — это ничего. Он опекун, он заинтересован, чтобы Надея Романовна нашла хорошего мужа. И он, мне кажется, хороший человек, никому не скажет, как и я. Но вам надо вообще-то молчать об этом.
— Это правда,— виновато согласился он.— Я и не подумал, что даже маленький намек вреден для хозяйки. И вы правы, какой добрый, искренний человек Дуботолк! Настоящий старый пан-рубака, простой и патриархальный! И такой открытый, такой веселый! И так он любит людей и никому не мешает жить! А речь его?! Я как услышу, так меня будто по сердцу теплой рукой кто-то гладит. Ах, какой добрый-добрый человек!
Даже глаза его увлажнились, так он любил Дуботолка. И я тоже был во многом с ним согласен.
— Вы знаете сейчас, пан Белорецкий, а больше не будет знать никто. Я понимаю, я не буду компрометировать ее. И вообще я буду молчать. Вот вы танцуете с ней, а мне радостно. Разговаривает она с другими — мне радостно. Пускай только ей будет счастье. Но я вам искренне говорю.— Голос его окреп, а лицо стало как у юного Давида, который выходит на бой с Голиафом.— Если я буду за тридевять земель и сердцем почувствую, что ее кто-то собирается обижать, я прилечу оттуда и, хоть бы это был сам Бог, разобью ему голову, кусать буду, драться до последнего, чтобы потом только приползти к ее ногам и подохнуть там. Поверьте мне. Издалека — и всегда с нею.
Глядя на его лицо, я понял, почему боятся власть имущие таких вот стройных, чистых и совестливых юношей. У них, известно, широкие глаза, детская улыбка, юношеские слабые руки, шея горделивая и стройная, белая, как мраморная, будто нарочно созданная для секиры палача, но у них еще и непримиримость, совесть до конца, даже в мелочах, неумение считаться с преимуществом чужой грубой силы и фанатичная верность правде. В жизни они неопытные, доверчивые дети до седых волос, в служении правде — горьки, ироничны, преданны до конца, мудры и несгибаемы. А дрянь боится таких даже тогда, когда они еще не начинали действовать, и, руководствуясь инстинктом, свойственным погоне, травит их всегда. Дрянь знает, что они — самая величайшая опасность для ее существования.
Я понял, что дай такому в руки пистолет, и он, все с той же открытой белозубой улыбкою, подойдет к тирану, всадит в него пулю и потом спокойно скажет смерти: «Иди сюда». И он выдержит наибольшие страдания спокойно и, если не умрет в тюрьме от жажды воли, спокойно пойдет на эшафот.
И такое несказанное доверие вызвал у меня этот человек, что руки наши встретились и я улыбнулся ему как другу.
— За что вас исключили, пан Светилович?
— А, глупость! Началось с того, что решили почтить память Шевченко. Студенты, конечно, были одними из первых. Нам пригрозили, что в университет введут полицию.— Он даже покраснел,— Ну, мы начали протестовать. А я крикнул, что если они только посмеют сделать это со святыми нашими стенами, то мы кровью смоем с них позор. И первая пуля будет тому, кто даст такой приказ. Потом мы высыпали из здания, начался шум, и меня схватили. А когда в полиции спросили национальность, то я сказал: «Пиши: украинец».
— Хорошо сказано.
— Я знаю, это весьма неосторожно для тех, кто взялся сражаться.
— Нет, это хорошо и для них. Один такой ответ стоит десятка пуль. И это означает, что против общего врага — все. И нет никакой разницы между белорусом и украинцем, если над спиною висит бич.
Мы молча смотрели на танцующих вплоть до тех пор, пока рот Светиловича не передернуло.