— Всем хороши наши танцы, но такого огневого, как польская мазурка, нет. «Лявониха» — лишь она и могла бы поспорить, но для нее надо несколько пар, а эти бабники и слюнтяйчики разве могут? Тут надо балетными ногами владеть, вот как у меня.
И захохотал. А я с ужасом смотрел на его ноги-окорока и думал: «Что он сделает из хорошего танца?!»
Между тем все отошли в сторону, расчистили место. Я слышал голоса:
— Сам... Сам будет танцевать.
Я не ушел от этой профанации дальше лишь потому, что желал посмотреть на забытый танец, о котором я только однажды слышал и который, как говорят, был весьма распространен лет восемьдесят назад.
Огромная туша Дуботолка выпрямилась, он хмыкнул и взял Яновскую щепоткой сверху за прозрачную кисть левой руки.
С первыми тактами «Ветерка» он стукнул каблуками и пошел тройным шагом то с правой, то с левой ноги. И его туша двигалась неожиданно легко, сначала пристукивая каблуками после каждых трех шагов, а потом просто так, на цыпочках. А рядом с ним плыла она, просто плыла в воздухе, золотистая, белая, голубая, как райская птица, и вуаль ее вилась в воздухе.
Потом они кружились, плыли, то сближаясь отдаляясь, то пересекая друг другу путь. Нет, это не была профанация, как не является профанацией танец старого потяжелевшего танцора, бывшего когда-то великим мастером. Это был действительно «ветерок», постепенно переходивший в бурю, и вот уже только кружилась в воздухе вуаль, мелькали ноги... И внезапно музыканты закатили мазурку. Это была не полностью мазурка, это была какая-то исконно местная вариация на ее тему, включающая в себя элементы того же «Ветерка».
И тут туша помчалась вперед, загрохотала каблуками, по-кошачьи мягко начала возноситься в воздух, стуча в нем ногой о ногу. А рядом плыла она, легкая, улыбчивая, величавая.
Это было настоящее чудо, невиданное чудо: два человека в старинных одеждах создавали перед нами эту сказку.
Совершив круг, Дуботолк подвел Яновскую ко мне. Он был красный как рак.
— Уморила она меня... «Вы, дяденька, как молодой». Мо-олодой, мо-ло-дой! Нет, нечего говорить, изъездился конь. Пошлют меня вскоре к Абраму на пиво. Вам, молодые, жить, вам песни петь, танцы плясать. Танцуй, хлопец.
Опять начались танцы. Светилович танцевать не любил, Ворона дулся и тоже не подходил, и мне довелось танцевать с нею до самого ужина. И как она танцевала! Я невольно засмотрелся на это детское лицо, которое внезапно стало таким живым и приятно хитроватым. Мы танцевали, и нам все было мало. Мы мчались по залу, плыли в воздухе, стены кружились вокруг, и на них нельзя было ничего заметить. Наверное, и она ощущала то же, что я, а мое чувство можно сравнить лишь с теми снами, которые порой бывают в юности: тебе видится, что ты танцуешь, и неизведанное счастье охватывает сердце. Видел я только ее румяное запрокинутое лицо, голову, которая слегка покачивалась в такт музыке.
Пошли ужинать. Когда я вел ее в столовую, мне показалось, что я слышу в углу зала какое-то шипение. Я взглянул туда, во мрак, увидел чьи-то глаза — там сидели старые пани — и пошел дальше. И выразительно услышал, отойдя, как сухой голос сказал:
— Веселится, как перед гибелью. Нагрешили, прогневили Бога и еще веселятся. Проклятый род... Ничего, скоро придет дикая охота... Вишь, бесстыдница, почти весь вечер с этим чужаком, с безбожником. Друга себе нашла... Ничего, побожусь, что и на нее король Стах восстанет. Начинаются темные ночи.
Эти холодные слова наполнили меня тревогой. В самом деле, я уеду и, возможно, лишу это девушку возможности выйти замуж. Зачем я с нею целый вечер? Что я делаю? Я ведь совсем, совсем не люблю ее и никогда не буду любить, так как знаю свое сердце. И я твердо решил не танцевать больше с нею и не сидеть рядом за столом. И вообще, надо ехать. Хватит этой панско-шляхетской идиллии, поскорее к простым людям, к работе. Я посадил ее и стал рядом, твердо намереваясь поймать Светиловича и усадить с нею. Но все мои намерения расплылись дымом: Светилович как вошел, так и сел в конце стола. А Дуботолк плотно сел справа от хозяйки и буркнул:
— Что стоишь? Садись, братец.
И когда я сел, добавил:
— Хороший из тебя шляхтич бы получился лет сто назад. Руки сильные, глаза стальные. И красив собою. Только интересно мне знать, серьезный ли ты человек? Не шалыган ли ты порой?
И я был вынужден сидеть рядом с хозяйкой: ухаживать за ней, дотрагиваться рукою до ее руки, порой касаться коленом ее колена. И хорошо мне было, и в то же время злоба разбирала на Дуботолка. Сидит угрюмый, как змей, смотрит на меня испытующе. На мужа своей подопечной примеривает, что ли?