Увалень Антось принес мне на подносе «разгонную» чару. Я весьма сильный на хмель человек, но тут я растерялся. В чаре было не менее как на бутылку какой-то желтой прозрачной жидкости.
— Не могу.
— Как это не могу? Не может лишь целомудренная девка, да и та быстро соглашается.
— Много, пан Дуботолк.
— Много, если три жены в хате, да и то не для каждого... Э-э, хлопцы, нас не уважают. Просите почтенного гостя.
— Не чините обиды... Выпейте,— взревели гости медвежьими голосами.
Довелось выпить. Жидкость обожгла все мои внутренности, огненные круги заходили в голове, но я сдержался, не искривился.
— Мужчина,— похвалил Дуботолк.
— Что это? — проглотив изрядный кусок окорока, спросил я.
— О! И это белорус. Старку польскую знаешь, водку русскую знаешь, хохлацкий спотыкач тоже, а нашего «Триас дивинирис» не знаешь. Это, братец, по-литовски «трижды девять», горелка на двадцати семи травах. Мы ее секрет у литовцев выведали столетия назад. Сейчас ее и сами литовцы забыли, а мы еще помним. Пей на здоровьице, потом я тебя ставным белорусским медом угощу.
— А это что? — спросил я, тыкая вилкой во что-то темное на тарелке.
— Милый ты мой, это лосиные губы в подслащенном уксусе. Ешь, братец, подкрепляйся. Это пища для богатырей. Предки наши, земля им пухом, не глупыми были. Ешь, обязательно их ешь.
А через минуту, позабыв, что рекомендовал «губы», кричал:
— Нет, братец, ты у меня отсюда, не попробовав холодных пирогов с гусиной печенкой, не пойдешь. Антось, сюда!
Подошел Антось с пирогами. Я было отказался.
— Падай гостю в ноги. Бей глупой головой в пол, проси, так как гость нас обижает.
Через минуту я был тоже в подпитии. Вокруг кричали, пели, но я не забывал закусывать. Дуботолк висел у меня на плече и бубнил что-то, что я не очень-то и слушал. Комната начинала покачиваться в моих глазах.
А-а выпьем чарку,
А за ней вторую,—
вопил кто-то. И внезапно я припомнил далекий дом в еловом парке, бороду мха на деревьях, камин, грустную фигурку возле него. Мне стало тоскливо. «Я пьяная свинья,— повторял я,— нельзя роскошествовать, если другому худо». И так мне стало жаль ее, что я попробовал заплакать и... сразу стал трезвым. Гости поднимались из-за стола.
— Панове,— говорил Дуботолк,— прогуляйтесь немного, надобно стол подновить.
Господи, это было еще только начало! А они ведь были уже изрядно напившись. Было восемь часов вечера. Ничего. Еще рано. Я знал, что, так внезапной протрезвев, я больше не буду сегодня пьян, но все-таки решил пить осторожно, а то еще в болоте застрянешь — будет тогда штука.
Беседовали. Дуботолк показывал хорошую коллекцию оружия. Очень расхваливал одну старую саблю, которую выпросил у Романа Яновского. Говорил, что русский булат берет медную пластину, польская «зигмунтовка» довольно-таки толстый гвоздь, а эта — наша, секрет еще татары при Витовте завезли. И внутри ртуть, удар такой, что не тонкую медную пластину возьмет, а толстую. Ему не верили. Он раскричался, повелел Антосю принести «чурак». Антось внес в комнату короткое бревно толщиною в три человеческих шеи, поставил на пол.
Все утихли. Дуботолк примерился, оскалился, и вдруг сабля описала в воздухе почти невидимый полукруг.
Хакнув нутром, Дуботолк потянул саблю на себя и... разрубил бревно наискось. Помахал кистью руки в воздухе. Все молчали, ошеломленные.
— Вот как надо,— коротко бросил он.
В этом перерыве мне удалось отвести Светиловича на крыльцо и, напомнив ему сказанные им слова, рассказать обо всем, что происходило в Болотных Ялинах. Он слишком взволновался, сказал, что слышал об этом и прежде, но не очень верил.
— Теперь верите?
— Вам верю,— просто ответил он.— И обещаю вам: пока я жив, ни один волос не упадет с ее головы. Дьявол это, призрак либо что-то другое — я стану на его пути.
Мы договорились, что он и я будем расследовать это дело вместе, что он через день придет ко мне и расскажет, что он узнал в окрестностях (молва и различные сплетни могли принести определенную пользу). Дуботолка решили пока в дело не путать: старик мог разнервничаться и, по своему обычаю, рубить с плеча, наломать дров.
Ужин продолжался дальше. Опять угощали, опять пили. Я заприметил, что Дуботолк подливает себе и мне одинаково, пьет и испытующе смотрит на меня. Когда я допивал рюмку, на его лице появлялось выражение удовлетворения. Это было своеобразное подстрекательство на соревнование. А в перерывах он предлагал то «блины с мочанкою», то «необыкновенные штанишки с мясом, так и плавают в масле, святые таких не кушали». Видимо, он испытывал меня со всех сторон. Я пил и почти не пьянел.