Светилович подумал:
— Яновская, кажется... Хотя богатство ее мертвое. Потом идет Гарович (он не живет тут), потом пан Гарабурда — между прочим, главный наследник Яновской в том случае, если бы она умерла сейчас. Потом следует, наверное, Дуботолк. Земли у него мало, хозяйство и дом, сами видите, бедные, но, видимо, есть припрятанные деньги, потому что у него всегда едят и пьют гости. Остальные — мелочь.
— Вы говорите, Гарабурда — наследник Яновской, Почему он, а не вы, ее родственник?
— Я ведь вам говорил, отец сам отказался от права на наследство. Опасно, имение не дает прибыли, на нем висят какие-то векселя, как говорят.
— А вы не думаете, что Гарабурда...
— Гм. А какая ему выгода преступлением зарабатывать то, что все равно может принадлежать ему. Скажем, Яновская выйдет замуж — вексель у него, если это не байка. Да он и трусливый, каких поискать.
— Да,— задумался я.— Тогда пойдем другим путем. И вот каким: надо разузнать, кто выманил в тот вечер Романа из дома. Что мы знаем? Что ребенок был у каких-то Кульшей? А может, Роман совсем не за ним выехал? Я ведь это знаю со слов Бермана Буду спрашивать у Кульшей. А вы наведите справки о жизни Бермана в губернском городе.
Я проводил его до дороги и возвращался уже в сумерках по аллее. Скверно и неприятно было мне на душе. Аллея, собственно, давно превратилась в тропу и в одном месте огибала большущий, как дерево, круглый куст сирени. Мокрые сердцевидные листья, еще совсем зеленые, тускло блестели, с них падали прозрачные капли: куст плакал.
Я миновал его и отошел шагов на десять, когда внезапно что-то сухо щелкнуло сзади. Я почувствовал жгучую боль в плече.
Стыдно сказать, но у меня сразу затряслись поджилки. «Вот оно,— подумал я,— сейчас пальнут еще раз». Следовало стрельнуть прямо в сирень или даже просто пуститься наутек — все-таки было бы разумнее того, что я совершил. А я, с большого перепуга, повернулся и бросился бежать прямо на куст, грудью на пули. И тут я услышал, что в кустах что-то затрещало, кто-то стремился убегать. Я гнался за ним, как бешеный, и лишь удивлялся, почему он не стреляет. А он, видимо, действовал тоже инстинктивно: убегал во все лопатки и так быстро, что хруст утих, а я так и не увидел его.
Тогда я повернулся и пошел домой. Я шел и почти ревел от обиды. В комнате я осмотрел рану: ерунда, царапина верхнего плечевого мускула. Но за что, за что? Из песни слова не выкинешь, наверное, после потрясения последних дней проявился у меня общий упадок нервов, но я часа два буквально корчился от ужаса на своей кровати. Никогда бы я не подумал, что человек может быть таким ничтожным слизнем. Я едва не плакал.
Припомнились предупреждение, шаги в коридоре, ужасное лицо в окне, Голубая Женщина, бег по вересковым пустошам, этот выстрел в спину.
Убьют, непременно убьют. Мне казалось, что тьма смотрит на меня невидимыми глазами какого-то чудовища, что вот кто-то подкрадется сейчас и схватит. Стыдно сказать, но я набросил одеяло на голову, чтобы не схватили со стороны подушки, как будто одеяло могло защитить. И неизвестно откуда невольно появилась подленькая мысль: «Надо убегать. Им легко на меня полагаться. Пускай сами разбираются с этими мерзостями и с этой охотой. С ума сойду, если еще неделю побуду тут».
Никакие моральные критерии не помогали, я дрожал как осиновый лист, а когда уснул, то был таким измученным, будто век возил камни. Наверное, если бы прозвучали шаги Малого Человека, я бы залез в тот вечер под кровать, но этого, к счастью, не произошло. Утро придало мне мужества, я был на удивление спокоен. Ужас сошел с меня, как шкурка со змеи, и я сиял в ореоле свеженького, новоиспеченного мужества. Ух, как я ненавидел себя за вчерашнее! Но одновременно я чувствовал, что переболел страхом и больше не буду дрожать. Хватит! Хорошо, что это было ночью и никто не видел.
Я решил в тот день пойти к Берману, тем более что хозяйка все еще болела. За домом стояли большие, выше человека, уже засыхающие лопухи. Через них я добрался до крыльца и постучал в дверь. Мне не ответили, я потянул дверь на себя, и она отворилась. Небольшая прихожая была пуста, висело лишь пальто Бермана. Я кашлянул. Что-то зашебаршило в комнате. Я постучал — голос Бермана сказал прерывисто:
— К-кто? Заходи-те.
Я вошел. Берман приподнялся из-за стола, тем самым жестом запахивая халат на груди. Лицо его даже побледнело.
— День добрый, пан Берман.
— Садитесь, садитесь, пожалуйста,— он засуетился так, что мне стало не по себе.
«Зачем приплелся к нему? Человек любит одиночество. Вишь ты, как испугался...»
А Берман уже оправился.