— Ну, и что из этого? — спросил я.
— А то, батюшка мой,— едко пропела экономка,— что я Закревская, вот что. А это мой отец так судился с великими да могущественными. Не знала я, да, спасибо добрым людям, научили разуму, сказали, что должны тут где-то быть документы. Взял судья уездный десять красненьких, но ведь и совет дал дельный. Давайте лист.
— Не поможет,— сказал я.— Это ведь не документ. Тут суд отказывает вашему отцу, даже его право на шляхетство не признает. Я об этой проверке мелкопоместной шляхты хорошо знаю. Если бы ваш отец имел документы на право субституции после Яновских — другое дело. Но он их не представил — стало быть, не имел.
Лицо экономки выразило мучительное стремление додуматься до таких сложных вещей. Потом губы ее поехали вперед, и она спросила недоверчиво:
— А может, Яновские их подкупили? Крючкам этим только дай деньги! Я знаю. И отняли у моего отца документы и тут спрятали.
— А двадцать лет судиться вы можете? — спросил я.— Еще двадцать лет.
— Я, батюшка, до тех пор, наверно, пойду Пану Богу портки щелочить.
— Ну, вот видите. И документов нет. Все ведь перерыли.
— Все, батюшка, все. Но ведь своего жалко.
— Да это ведь только недостоверные сведения.
— Но ведь свое, свои денежки, красненькие, синенькие.
— И это весьма нехорошо: копаться ночью в чужих бумагах.
— Батюшка, свои ведь денежки,— алчно и тупо гудела она.
— Их вам не отсудят, даже если бы документы были. Это майорат Яновских на протяжении трех веков или даже больше.
— Так свое ведь, батюшка,— едва не плакала она, и лицо ее стало алчным до омерзения.— Я бы их, дорогоньких, тут же в носок. Деньги бы ела, на деньгах спала.
— Документов нет,— терял я терпение.— Законная наследница есть.
И тут произошло ужасающее и отвратительное. Женщина вытянула голову, шея ее стала длинной-длинной, и, приблизив ко мне лицо, свистящим шепотом сказала:
— Так, может... может, она в скорости умерла бы.
Лицо ее даже просветлело от такой надежды.
— Умерла бы, и все. Она ведь слаба, спит плохо, крови в жилах почти нету, кашляет. Что ей стоит? Исполнится проклятие. Зачем чтобы дворец пану Гарабурде, если тут могла бы жить я. Ей что, отмучиться — и со духом святым. А я бы...
Боюсь, что я изменился в лице, стал страшен, так как она сразу втянула голову в плечи.
— На падаль летишь, ворона? — спросил я.— А тут не падаль, тут живой человек. Тут такой человек, подметок которого ты не стоишь, который большее право имеет жить на земле, нежели ты, ступа глупая.
— Ба-батюшка...— блеяла она.
— Молчи, ведьма! И ты ее в могилу свести хочешь? Все вы тут такие, аспиды хищные! Все вы за деньги убить человека готовы! Все вы пауки. Все вы матери родной за синюю бумажку не пожалеете. А ты знаешь, что такое жизнь, что так легко о смерти другого человека говоришь? Не перед тобой бы перлы сыпать, но ты выслушай, ты ведь желаешь, чтобы она солнце живое, радость, добрых людей, долгие годы, какие ее ожидают, на червей подземных променяла, чтобы тебе на деньгах спать, на деньгах, из-за которых сюда дикая охота приходит. Может, ты и Голубую Женщину сюда пускаешь? Почему вчера окно в коридоре затворяла?
— Па-почка ты мой! А я ведь его не отворяла! А холодно ведь было! Я еще удивилась, почему отворено! — почти причитала она.
На лице этой мрази было столько боязни, что я мог бы умолкнуть, но не мог. Я потерял всякую рассудительность.
— Смерти ей желаешь! Собаки злобные, во́роны! Прочь отсюда! Вон! Она благородна, ваша хозяйка, она, может, и не прогонит вас, но я обещаю вам, если вы не уйдете из дворца, который вы наполнили вонью своего дыхания, вы сядете в тюрьму моими хлопотами.
Она пошла к лестнице, горько плача. Я шел за нею. Мы выбрались в комнату, и тут я удивленно остановился. Яновская стояла перед нами в белом платье и со свечой в руках. Лицо ее было удрученным, и она брезгливо посмотрела на экономку.
— Пан Белорецкий, я случайно слышала ваш разговор, слышала с самого начала. Я шла почти за вами. Я наконец знаю глубину совести и подлости. А ты,— она обратилась к Закревской, которая стояла, понурившись, в стороне,— ...оставайся тут. Я прощаю тебе. Я с трудом, но прощаю. Простите и вы, пан Белорецкии. Глупых людей порой надо прощать. Ведь куда она пойдет отсюда? Ее нигде не возьмут, старую глупую бабу.