Слезы брызнули из глаз этого человека. Я не выдержал и бросился ему на шею. Не помню, как мы простились. Помню лишь, как стройная юношеская его фигура вырисовывалась на вершине кургана. Он обернулся ко мне на минуту, махнул шляпой, крикнул:
— Годы впереди! Даль! Солнце!
И исчез. Я пошел один домой. Я верил, сейчас мне все по плечу. Что мне сумрак Болотных Ялин, если впереди солнце, даль и вера? Я верил, верил, что все сделаю, что жив народ, если в нем появляются иногда такие люди.
День был еще впереди, такой великий, сияющий, могущественный. Глаза мои смотрели навстречу емуи солнцу, пока что скрывавшемуся среди туч.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В тот же вечер, часов около десяти, я лежал, спрятавшись в одичавшей невысокой сирени и высокой траве как раз возле поваленной ограды. Настроение бесстрашия еще безраздельно владело мною (оно так и не исчезло до конца моего пребывания в Болотных Ялинах). Казалось, что это не мое, любимое мною, худощавое и сильное тело могут клевать во́роны, а чье-то другое, до которого мне нет никакого дела. А между тем обстоятельства были невеселыми: и я, и Рыгор, и Светилович тыкались в разные стороны, как котята в корзинке, и не обнаружили преступников. И место было невеселым. И время — тоже.
Было почти совсем темно. Над ровной пасмурной поверхностью Прорвы накипали низкие черные тучи, ближе к ночи обещали ливень (осень была вообще-то плохая, сумрачная, но с чистыми бурными ливнями, почти как летом). Ветерок поднялся было, зашумели было черно-зеленые пирамиды елей, но потом опять утих. Тучи медленно, очень медленно катились вперед, нагромождались над безнадежным ровным пейзажем. Где-то далеко-далеко блеснул огонек и, стыдливо поморгав, угас. И чувство одиночества властно овладело сердцем. Я был чужой тут. Светилович действительно достоин Надеи Романовны, а я так, нужен как дыра в заборе.
Долго ли, коротко ли я так лежал — не скажу. Тучи, доходя до меня, редели, но на горизонте громоздились новые.
Странный звук поразил мой слух: где-то далеко и, как мне показалось, в правой стороне от меня пел охотничий рог. И хотя я знал, что он звучит в стороне от пути дикой охоты, я невольно стал чаще посматривать в тот край. Беспокоило меня еще и то, что на болотах начали появляться там и сям белые клочки туманов. Но тем дело и закончилось. Внезапно другой звук долетел до меня: где-то шуршал сухой вереск. Я взглянул в ту сторону, начал всматриваться до боли в глазах и наконец заметил на фоне черной ленты далеких лесов движение каких-то пятен.
Я закрыл на минуту глаза, а когда открыл их, увидел, что прямо передо мною и совсем недалеко вырисовываются на равнине туманные силуэты всадников. Вновь, как в тот раз, беззвучно летели они передо мною страшными прыжками прямо в воздухе. И полное молчание, будто я оглох, висело над ними. Острые шлыки, волосы и плащи, которые реяли в воздухе, копья — все это отразилось в моей памяти. Я начал ползти ближе к кирпичному фундаменту ограды. Охота развернулась, потом собралась в толпу, беспорядочную и стремительную, и начала сворачивать. Я достал из кармана револьвер.
Их было мало, их было меньше, чем всегда,— всадников восемь. Куда-то ты подевал остальных, король Стах? Куда еще послал?
Я положил револьвер на согнутый локоть левой руки и выстрелил. Я хороший стрелок и попадал в цель даже почти в полной темноте, но тут произошло удивительное: всадники скакали дальше. Я заметил заднего — высокого призрачного мужчину,— выстрелил: хотя бы кто покачнулся.
Но дикая охота, как будто желая доказать мне свою призрачность, развернулась и скакала боком ко мне, недостижимая для моих выстрелов. Я начал отползать задом к кустам и только успел приблизиться к ним, как кто-то прыгнул на меня из-за кустов и ужасающей тяжестью прижал к земле. Последний воздух вырвался из моей груди, я даже охнул. И сразу понял, что это человек, с которым мне не представляется возможным тягаться по весу и силе.
А он попробовал крутить мне назад руки и свистящим шепотом сипел:
— С-той, ч-черт, п-погоди... Не убежишь, бандюга, уб-бийца... Дер-ржись, неудачник...
Я понял, что, если не воспользуюсь всей своей ловкостью,— я погиб. Помню только, что я с сожалением следил за призрачной охотой, в которую я стрелял и которой ни на волос не навредил. В следующий момент я, чувствуя, что рука его крадется к моей глотке, старинным приемом подбил его руку, и что-то теплое полилось на мое лицо: он собственной рукою разбил себе нос. После этого я, схватив его руку, покатился по земле, заломив ее под себя. Он ойкнул, и я понял, что и следующий мой ход имел успех. Но сразу за этим я получил такой удар меж бровей, что болота закружились передо мною и встали дыбом. Счастье, что я инстинктивно успел напрячь мускулы живота и последний удар, под дых, не причинил мне вреда. Руки, волосатые на ощупь, тянулись к моей глотке, когда я припомнил совет моего деда против сильнейшего противника. Неимоверным изворотом я повернулся на спину, уперся рукою в тяжелый живот неизвестного и двинул его коленом, моим острым и твердым коленом, в причинное место. Он инстинктивно подался на меня лицом и грудью, и тогда я, собрав последние силы, коленом и руками, вытянутыми подальше от головы, поднял его в воздух. Это, наверное, получилось даже слишком удачно: он перелетел через голову, совершил полукруг в воздухе и бахнулся всем своим тяжелым — ох, каким тяжелым! — телом о землю. Одновременно я потерял сознание.