Повторяю, я не знал этого. И все-таки ни на минуту не закралась в мой мозг мысль, что эта женщина может лгать,— такой искренностью и равнодушием веяло от ее слов.
— Я вас видела,— вновь повторила она.— Но кто вы? Я не знаю вас.
— Меня зовут Андрей Белорецкий, пани. Я ученый-фольклорист.
Она совсем не удивилась. Удивился я, узнав, что такое слово ей знакомо.
— Что ж, это очень интересно. А чем вы заинтересованы? Песнями, поговорками?
— Легендами, пани. Старинными местными легендами.
Я перепугался не на шутку. Она вдруг выпрямилась, как будто ее пытали электрическим током, лицо побледнело, веки закрылись, но я согласен был побожиться, что за ними глаза ее закатились.
Испуганный, я поддержал ее голову и поднес к губам стакан с водою, но она уже пришла в себя. И тут глаза ее заискрились таким возмущением, такой несказанной укоризной, что я почувствовал себя последним мерзавцем, хоть и не знал, по какой причине я должен молчать о своей профессии. Я почувствовал только, что тут что-то связано со старым правилом: «В доме повешенного не говорят о сворке».
Прерывистым голосом она сказала:
— И вы... И вы тоже... Зачем вы меня мучаете, зачем меня все...
— Госпожа, пани. Ей-богу, я не думал, я не знаю... Смотрите, вот свидетельство от академии, вот письмо губернатора. Я никогда не был тут. Простите, простите меня, если я вас чем-то больно задел.
— Ничего,— вымолвила она.— Ничего, успокойтесь. пан Белорецкий. Это так... Я просто ненавижу эти темные создания дикарского разума. Может, и вы когда-либо поймете, что это такое, это темное. А я поняла давно. Только прежде чем понять до конца — я умру.
Я знал: бестактно было бы расспрашивать дальше. Я смолчал. И лишь потом, когда она заметно успокоилась, произнес:
— Извините, если я вас задел, пани Яновская. Я сразу стал вам неприятен. Если вы хотите, чтобы я от вас уехал?.. Мне кажется, лучше сейчас.
Лицо ее странно искривилось.
— Ах, разве в том дело? Не надо. Вы очень, очень обидите меня, если поедете сейчас. И к тому же,— голос ее задрожал,— что, если бы я попросила, понимаете, попросила вас остаться тут, в этом доме. Хотя бы на две-три недели, до того времени, пока закончатся темные ночи осени.
Взор ее начинал блуждать. На губах появилась печальная улыбка.
— Потом будет снег... И следы на нем. Конечно, вы поступайте, как хотите. Но мне было бы неприятно, если бы о последней из Яновских сказали, что она забыла старинное гостеприимство.
Она так сказала «последняя из Яновских», эта восемнадцатилетняя девочка, что мне отчего-то даже по сердцу резануло состраданием.
— Что ж,— продолжала она,— если интересуетесь этим, гадким, разве я могу перечить. Иные собирают даже змей. Я должна вам сказать, что вы приехали в заповедный край. Тут привидений и призраков больше, нежели живых людей. Крестьяне, которых трясет лихорадка, рассказывают изумительные и ужасные истории. Они живут картошкой, голодным хлебом с мякиной, постной овсянкой и фантазией. Ночевать в их хатах вам нельзя, там грязь, скученность и лихорадка. Ходите по окрестным хуторам, там вам за мелочь, которая пойдет на хлеб или на водку, на мгновение согревающую вечно холодную от лихорадки кровь, расскажут все. А вечером приходите сюда. Тут вас всегда будет ждать стол, и кровать, и огонь в камине. Запомните, я хозяйка тут, крестьяне слушаются меня. Согласны?
В это время я с уверенностью знал, что никто этого ребенка не слушает, никто его не боится и никто от него не зависит. Возможно, каждому второму я улыбнулся бы прямо в глаза, но в этом «повелении» было столько еще непонятной для меня мольбы, столько печального и ожидаемого, что я прикрыл веки и ответил:
— Хорошо. Я подчиняюсь желанию паненки.
Она не заметила иронической искры в моих глазах и даже порозовела на минутку, видимо, по той причине, что ее послушались.
...Весьма скромный ужин убрали со стола. Мы остались в креслах перед камином. Яновская оглянулась на черные окна, за которыми шумели и терлись о стекла огромные деревья, и промолвила:
— Пан Белорецкий еще не хочет спать?
Этот удивительный вечер так настроил меня, что спать мне расхотелось. И вот мы сидели рядом и смотрели в огонь.
— Скажите, — вдруг спросила она,— люди повсюду так живут, как у нас?