Пробуждение было странным, хотя мое состояние и нельзя было назвать пробуждением. Еще во сне возникло ощущение чего-то тяжелого, недоброго, как будто надо мной нависла тень какой-то большой последней беды. Казалось, кто-то сидел у меня на ногах, так они отяжелели. Я открыл глаза и увидел Смерть под руку с хохочущим Дубатовком. Я понимал, что это все во сне, но беда осязаемо жила в комнате, она двигалась, она приближалась все ближе и ближе.
Балдахин нависал, наплывал на меня, душил, кисти его раскачивались прямо перед моими глазами. Сердце бешено колотилось. Я чувствовал: что-то неведомое надвигается на меня, его тяжелые шаги звучат по переходам, а я слаб и беспомощен, да и сила моя ни к чему, дурное чудовище сейчас схватит меня, скорее даже не меня, а ее, и хрустнут тонкие, слабые косточки. И не в силах предотвратить это, я тряс головой и мычал, не в состоянии избавиться от тяжелого кошмара.
И вдруг пламя свечи потянулось к потолку, стало уменьшаться и, наконец, погасло, обессиленное борьбой с мраком.
Я посмотрел на дверь — она была приоткрыта. Луна расплескала мертвый свет по стенам комнаты, положила квадраты окна на пол. Голубым туманом курился дымок от погасшей свечи.
И вдруг я увидел два огромных глаза, смотревших на меня сквозь полупрозрачную занавесь. Это было ужасно! Я мотнул головой: на меня смотрела женщина. Но если бы глаза ее смотрели, а то ведь уставились куда-то за меня, словно видели меня насквозь и в то же время не замечали.
Потом она поплыла прочь. Я смотрел на нее, на Голубую Женщину Болотных Ялин, и волосы вставали дыбом, хоть я не знал, явь это или сон, сон моего обессиленного существа.
Это была явь, женщина с портрета, похожая на Надежду Яновскую и в то же время совсем не похожая: удлиненное лицо, спокойное, как смерть, — совсем не то выражение на нем, — сама она была выше и крепче. Глаза смотрели мертво и проникновенно, глубокие, как омут.
Голубая Женщина плыла. Вот она в своем удивительном наряде, который переливался сияющими волнами под туманным лунным светом, выплыла на середину комнаты, протянула руки, шаря ими в воздухе.
Я чувствовал, что окончательно проснулся, но ноги мои были скованы. Удивительный призрак двигался ко мне.
«Что случилось с хозяйкой, может, она мертва сейчас, недаром же такой неописуемый ужас охватил меня только что, во сне?»
Эта мысль придала мне сил. Я сбросил ногами одеяло, приготовился к нападению и, когда она подплыла ближе, схватил ее прямо за протянутые руки. В одной моей руке оказался рукав ее волшебного одеяния — какой-то ускользающий из пальцев флер, другая же крепко держала что-то удивительно тонкое, слабое и теплое.
Сильно рванув ее на себя, я услышал крик. Я понял суть явления, когда увидел, как гримаса ужаса снова легла на лицо, как в глазах, словно пробужденных от сна, появился осмысленный огонек, выражение боли, тревоги и еще чего-то, что бывает в глазах собаки, ожидающей удара. Голубая Женщина задрожала в моих руках, неспособная произнести ни звука, а потом судорожное рыдание вырвалось из ее груди.
Сходство этого создания с Надеждей Яновской было таким разительным, что я, не помня себя, крикнул:
— Надежда Романовна, успокойтесь! Что с вами, где вы?
Она не могла произнести ни слова. Потом ужас наполнил ее зрачки.
— А! — вскрикнула она и испуганно затрясла головой.
Разбуженная от сомнамбулического сна, она еще ничего не понимала, лишь страх переполнял ее маленькое дрожащее сердечко. Неописуемый ужас объял и меня, потому что я знал, что от такого внезапного испуга люди часто теряют рассудок или остаются немыми.
Я плохо соображал, что делаю, как мне спасать ее, и стал покрывать поцелуями ее душистые длинные волосы, испуганно дрожащие веки, холодные руки.
— Надежда Романовна! Надежда Романовна! Любимая! Нежная! Не бойся, я здесь, я с тобой, я уничтожил короля Стаха! Никто уже не нарушит твой добрый, ласковый покой!
Медленно, очень медленно возвращалось к ней сознание. Снова открылись глаза. И я перестал целовать ее.
Хотя это было тяжелее смерти.
— Что это? Что за комната? Почему я здесь? — прошептали ее губы.
Я все еще держал в объятиях эту тонюсенькую тростинку, без которой я, ловкий и сильный, мгновенно сломаюсь. Я держал ее, потому что знал: оставь — и она упадет.
А в глазах ее между тем плеснулся ужас, смешанный с такой безуминкой, что я пожалел, зачем пробудил ее от этого.
— Надежда Романовна! Успокойтесь, ради Бога! Не надо больше бояться. Все-все будет хорошо, светло для вас на земле.
Она не понимала. Черная тень ползла откуда-то из угла к ней (видимо, туча наплывала на луну), она смотрела на нее, и зрачки и глаза ее расширялись, расширялись, расширялись.
Вдруг ветер загрохотал где-то полуоторванным ставнем, завыл, заскулил в трубе. Это было так поразительно похоже на далекий грохот копыт дикой охоты, на нечеловеческий крик: «Роман! Роман! Выходи!» — что я содрогнулся.
А она вдруг закричала, прижалась ко мне. Я ощутил ее грудь, колени под тонкой тканью, она уцепилась за меня, и я, подвластный непреодолимому желанию, прижал ее всю к себе.
— Проклятые деньги! Проклятые деньги! Заберите, заберите меня отсюда, заберите!… Сильный, большой человек, мой властелин, забери меня отсюда! Здесь так страшно, так холодно, так мрачно! Я не хочу, не хочу умирать…
Я перенес ее на кровать, легкую, как дитя. «Копыта» все еще грохотали за окном. Она так уцепилась в мои руки, что я почувствовал боль.
— Забери, забери меня!… Я не могу, не могу…
И все прижималась ко мне, ловила мой взгляд, пряталась у меня на груди.
Я отворачивал лицо, я задыхался. Но я не мог совладать с собой. Это налетело, как вихрь, и слабый человек не устоял. Все слилось, завертелось в огненном круговороте, и она простила мне даже боль…
Луна скрылась за домом, последние отсветы падали на ее лицо, волосы, рассыпавшиеся на моей руке, на радостные, спокойные глаза, глядевшие во мрак.
Готовый разрыдаться от счастья, которое всегда возникает от близости с первой, разрыдаться от сознания, что никто прежде не касался так лицом твоей руки, я с ужасом думал, что она, моя первая, единственная, навсегда моя, могла, если б эти негодяи добились своего, стать похожей на ту, в доме Кульши.
Этого не будет. Нежностью, добротой, вечной благодарностью я сделаю так, что исчезнет ее сомнамбулизм. Ни одного черствого слова не услышит она от меня. Разве не венчал нас немыслимый страх, ожидание смерти, обоюдное желание обычного тепла? Разве не рисковали мы друг ради друга? Разве не получил я ее как величайшее счастье, на которое не надеялся?
Глава девятнадцатая
Вот и все. На следующий день впервые за все это время солнце вместе с легким инеем пало на болота, пустоши, на старые ели парка, на замшелые стены дворца. Высокая трава была обсыпана белой холодной пудрой и алела под первыми лучами солнца. И стены были розовыми, даже помолодели, проснувшись от тяжелого сна, властвовавшего над ними три года. Молодо блестели радужные стекла под неяркими лучами, и отпотевала земля у стен, становилась влажной трава.
Мы уезжали. Возок стоял перед дворцом. Небогатые пожитки привязали сзади. Я вывел из дома Яновскую, закутанную в легкую шубку, сел рядом. Мы бросили последний взгляд на дворец, в котором изведали боль и страдания и неожиданно для себя обрели любовь, за которую не жаль отдать и жизни.
— Что ты думаешь делать со всем этим? — спросил я. Яновская передернула плечами, словно от холода.