В своем прощальном письме Уилла писала:
Каждое утро я просыпаюсь в отчаянии и с таким же ощущением засыпаю. И что мне теперь делать? Куда отправиться? Как жить? Мне сложно прожить ближайшие десять минут, не говоря уже об оставшейся жизни. В этой жизни уже не будет холмов, куда я смогу забраться, тем более не будет восхождений на горные вершины. Что еще ужаснее, в ней не будет мечтаний. Лучше бы я погибла на Килиманджаро, чем так жить.
– Шейми, перестань себя винить. Твоей вины в этом нет, – решительно сказала Эдди и крепко сжала его руку. – Ты совершил невозможное, вытащив ее с той горы. И в Найроби ты принял единственно возможное решение. Единственно правильное. Представь, ты бы поддался на ее уговоры. А затем представь, как стоял бы в гостиной моей сестры и объяснял бы, что позволил ее дочери умереть, уступив бредовым просьбам Уиллы. Я тебя понимаю, Шейми. Все мы.
– От этого мне не легче, – печально улыбнулся Шейми. – Все меня понимают, Эдди. Все, кроме Уиллы.
Глава 2
– Прошу прощения, мистер Бристоу, – сказала Гертруда Меллорс, просунув голову в дверь кабинета ее начальника, – на проводе мистер Черчилль. «Таймс» нужен ваш комментарий по поводу доклада министра труда о детском труде в Восточном Лондоне. Мистер Асквит приглашал вас на ужин в «Реформ-клуб». Ровно к восьми.
Джо Бристоу, депутат парламента от Хакни, оторвался от записей:
– Передайте Уинстону: если ему мало кораблей, пусть покупает на свои деньги. Жителям Восточного Лондона нужны водопровод и канализация, а не дредноуты. «Таймс» скажите, что лондонские дети должны проводить свои дни в школах, а не в цехах. Моральный долг парламента – принять по этому докладу быстрые и решительные меры. Премьер-министру передайте, пусть закажет для меня цесарку. Спасибо, Труди, дорогуша.
Джо вновь повернулся к пожилому мужчине, сидевшему по другую сторону стола. Ни газеты, ни партийные дела, ни даже сам премьер-министр не были для него важнее нужд и забот его избирателей. Четырнадцать лет назад благодаря жителям Восточного Лондона он стал одним из немногих представителей лейбористской партии в парламенте. И в том, что все эти годы он оставался членом парламента, тоже была их заслуга.
– Прошу прощения, Гарри. На чем мы остановились?
– Я говорил о водоразборной колонке, – напомнил ему Гарри Койн, житель дома 31 по Лористон-стрит. – Где-то с месяц назад у воды появился странный привкус. Теперь вся улица поголовно болеет. Я тут говорил с одним парнем. Он работает в дубильной мастерской. Так вот: за мастерской по ночам опорожняют бочки с щелоком. Прямо в землю. Он сказал, что их управляющий не хочет платить за вывоз отходов. А в том месте под землей как раз проходят водопроводные трубы. Наверное, где-то они прохудились, вот отходы щелока и попадают в питьевую воду. Других причин нет.
– Вы обращались к санитарному врачу?
– Трижды. Только обещает и ничего не делает. Потому я и пришел к вам. Уж если кто и может помочь, так это вы, мистер Бристоу.
– Гарри, мне нужны имена, – сказал Джо. – Название мастерской. Имена и фамилии, начиная с управляющего. Парня, который там работает. Всех, кто заболел. Они согласятся говорить со мной?
– Насчет того парня не скажу, а остальные согласятся, – ответил Гарри. – Дайте мне вашу ручку.
Пока Гарри выписывал на листок имена и адреса, Джо налил две чашки чая. Одну пододвинул Гарри, вторую торопливо проглотил сам. Сегодня с восьми часов утра он принимал избирателей, забыв про ланч. А сейчас часы показывали половину пятого.
– Вот, прошу, – сказал Гарри, протягивая ему лист со списком имен.
– Спасибо. – Джо налил себе вторую чашку. – Завтра же начну стучаться во все двери. Нанесу визит санитарному врачу. Мы решим этот вопрос. Обещаю вам, Гарри. А теперь…
Он не договорил. Дверь кабинета снова распахнулась.
– Да, Труди. Что там еще?
Но на пороге стояла не Труди, а юная девушка. Высокая, черноволосая, синеглазая красавица. Она была в элегантном темно-сером плаще и такой же шляпе, а в руках, обтянутых перчатками, держала репортерский блокнот и самопишущую ручку.
– Папа! Маму снова арестовали! – выдохнула девушка.
– Черт побери! Снова?! – воскликнул Джо.