– Я ухожу, – говорит папа. – Если не получится раньше, то встретимся у адвоката.
Однако не уходит.
– Малин, – произносит он. – Не моя вина, что она была такой. Я не раз пытался поговорить с ней, убедить ее больше заниматься тобой, Туве…
– Теперь уже поздно.
– Не суди ее слишком строго, Малин. Потому что тогда ты осуждаешь всех.
– Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, что тот, кто сам без греха, пусть бросит первый камень.
– Так теперь я виновата в том, что мама была холодной равнодушной ящерицей?
Папа закрывает глаза, словно сдерживая гнев, желая что-то сказать, но потом выпускает воздух из легких длинным выдохом.
– Тебе надо поспать, – говорит он. – Наверное, там, на площади, было ужасно. Эти бедные девочки…
Девочки.
Глаз.
Лицо.
И Малин ощущает, как вся ярость улетучилась; она кивает отцу – кивает несколько раз.
– Прости, – говорит она. – Недостойно с моей стороны говорить плохо о маме сегодня.
– Всё в порядке, – отвечает папа. – Мы поговорим в другой день. И ты меня прости, если я веду себя странно.
Странно?
«Не похоже, чтобы ты был особо грустным, в отчаянии, сломлен горем. Так какой ты, папа? Загадочный, опустошенный, растерянный?»
– Я пошел, пора спать, – говорит папа.
Затем он уходит в прихожую, и Малин слышит, как он надевает пальто, а потом выкрикивает: «Спокойной ночи! Целую!», и Малин отвечает: «Пока, папа, спокойной ночи!»
Туве видит письмо на комоде в прихожей, едва войдя в квартиру на Мальмслетт. Видимо, папа положил его на видном месте, когда пришел домой с работы.
Она видит логотип в уголке, слышит краем уха, как папа возится в гостиной. Он что, пылесосит? У нее возникает чувство, что кто-то только что ушел, что другой, неизвестный человек только что побывал в доме.
Папа. Вот и он, и она обнимает его. Он тверже, чем мама, надежнее и проще, но и скучнее – она не может отделаться от этой мысли, от этого чувства.
– Тебе письмо, – говорит папа, когда они размыкают объятия. – Не понимаю, откуда оно.
– Да нет, это просто реклама какой-нибудь школы, – отвечает Туве и надеется, что он не услышит ложь в ее голосе. – Тут кто-то был?
Папа с удивлением смотрит на нее.
– Тут? Кто мог тут быть в обычный будний вечер – кроме тебя?
– Да, само собой, – бормочет Туве, и теперь ее черед ощутить, что в воздухе повисло ощущение лжи, так что она берет письмо в руку и начинает подниматься по деревянной лестнице в свою комнату на втором этаже.
– Устала, – говорит она. – Пойду лягу.
Папа смотрит на нее, кивает, прежде чем задать вопрос:
– Как там мама?
В его голосе звучит чувство долга, от которого в Туве вспыхивает раздражение.
– Нормально, – кратко отвечает она.
– А дедушка?
– С ним тоже все в порядке.
Письмо у нее в руке.
Она чувствует, как трясутся руки, и пытается открыть конверт пальцами, не повредив содержимого.
Логотип школы в уголке.
Мечта.
Не какая-нибудь там заурядная школа. Прочь от всех проблем!
От мамы.
Боже, как ей стыдно, когда у нее возникает эта мысль!
Она роняет конверт. Торопливо поднимает, и в конце концов ей удается открыть его аккуратно.
Одинокий лист белой бумаги.
Плотный лист хорошей бумаги. Это может означать только одно, не правда ли? Туве берет письмо с собой в кровать, зажигает ночник и разворачивает листок. Читает, улыбается – и теперь ей хочется прыгать и смеяться от радости, и кричать, но тут она чувствует, как в животе все сжимается: «Мама, мама, как я расскажу обо всем этом маме?»
Малин сняла одежду и улеглась в кровать под одеяло в дешевом пододеяльнике.
Под собой она чувствует очертания мягкого, хорошо знакомого, одинокого матраса.
Пытается вызвать в памяти образ мамы, но это не получается – лицо так и не обретает черт, остается контурным наброском.
«Почему я не могу увидеть тебя, мама? Почему я не испытываю скорби? Или я вытеснила скорбь?
Не думаю. Ты предала меня однажды, не так ли, и ту скорбь, которую я должна бы испытывать сейчас, я чувствовала тогда, ведь так? Возможно, именно эту скорбь я испытывала всю свою жизнь.
Существует ли уважительная причина, по которой можно предать своего ребенка? Бросить его? Нарушить единственно безграничное доверие любви? Повернуться к нему спиной из мелкой злобы, каким-то образом злоупотребить им…
Нет.
Тогда ты заслуживаешь смерти. Тогда ты предатель.