Песня получилась длинной-предлинной, я всю не запомнил. Но когда мы с мамой услышали ее в первый раз, мама сказала, что Есенбай и его комбайнер не так уж и виноваты. На заводах сейчас выпускали танки для фронта, и запчасти к другим, мирным машинам приходится делать самим, своим, домашним способом, ну а проку от таких частей немного. Ну, а то, что они всегда веселы и не падают духом, это, может быть, и хорошо.
Вот и сейчас Есенбай и Иван стучали, лязгали инструментами, что-то перебирали, протирали. Увидев меня, Иван улыбнулся во весь рот и спросил:
— Эй, с чего это вы оба окривели? И твой конь кривой, и ты сам кривой!
Есенбай поднял голову, посмотрел на нас с гнедым и тоже засмеялся:
— Кривой на кривом, куда путь держишь?
Нет, они ничуточки не переживали из-за того, что их комбайн в этакое горячее время без дела стоял. Видно, не зря народ пел песню Мукан-ага. Ишь, какие довольные! Только и думают, кого поддеть, над кем посмеяться. Но я сдержался и сказал, что разыскиваю маму.
— Ах, маму?! — весело воскликнул Есенбай. — Твоя мама на вершине горы Балканы, где молодой заяц убегает от фазана, а фазан от твоей мамы… — В такт своим словам тракторист стучал молотком по какой-то металлической штуковине.
Иван тоже не заставил себя ждать, подхватил вслед за Есенбаем:
— У фазана хвост длинный, а сам фазан весь красный. У мамы твоей железное ружье. Она прицелилась в фазана и — паф! — попала прямо в глаз. Ну, понял?
— Ничего он не понял, — сказал Есенбай, веселясь. — Фазан — это Манар, а заяц — Карл. И твоя мама охотится на фазана и зайца.
Я повернул гнедого и поскакал дальше.
— Только не промахнись! Не забывай, ты криво скачешь! — напутствовал меня Иван, и они снова застучали железом.
Мама и вправду оказалась возле лобогрейки Манара. Перед ней, вытирая руки травой, стояли Манар и кузнец Карл, одногодки комбайнера Ивана. А мама, наклонившись к ним с коня, размахивала камчой, словно собиралась отхлестать и одного и другого, и вовсю ругала:
— Окаянные! Или работайте как следует, или убирайтесь отсюда! Всыпать бы вам покрепче да отправить в свое ФЗО! Пусть посмотрят, кого воспитали! Это же надо: три круга за весь день!
— Так ведь только что починили, — сказал Манар, продолжая вытирать руки и ничуть не обижаясь. И вообще я еще ни разу не видел, чтобы Манар сердился. Лицо у него всегда спокойное, приветливое, не помню, чтобы он слово грубое бросил, даже нам, мальчишкам.
— Опять скажете: нет деталей? А что валяется у тебя во дворе? Небось спрятал, а потом — нет запчастей? Не так ли?
— Да ведь это совсем от другого детали. От старого мотоцикла, тетя, — пояснил Манар терпеливо.
— Ну, а что у вас сегодня сломалось? — грозно продолжала мама.
— Косогона не напасешься. Ломается все время.
— Если нарочно ломать, тогда уж точно не напасешься!
Но тут за Манара ответил кузнец. Он, худенький, малого роста, чуть повыше меня, да и голос у него писклявый, заикающийся. Карл первым из немцев, приехавших к нам в начале войны, научился говорить по-казахски, освоился и вообще стал своим человеком в ауле.
— Для ко-осогона хорошее дерево н-н-надо, а это ни-ни-ни-никуда не годится, — сказал Карл, нервничая и еще более от этого заикаясь.
— Чем же оно плохое? — еще пуще рассердилась мама.
— Не-не крепкое, быстро л-л-ломается.
— Ладно, я разберусь… Да сколько, в конце концов, можно вытирать руки? Не девушка, поди! Манар, пускай машину. И чтобы этот участок сегодня скосил! А ты, Карл, останешься здесь на всякий случаи. Не успеете к вечеру, ночью будете косить! Понятно?
— П-п-понятно.
После этого мама занялась моей особой:
— Канат, что случилось? Почему ты здесь?
Я коротко рассказал о том, что произошло на току.
— Ладно, поехали, — сказала мама, сразу осунувшись, и повернула коня.
Я тоже потянул повод. Манар мне улыбнулся и подмигнул, а Карл вполголоса спросил:
— К-канат, колесо еще у тебя?
Я утвердительно кивнул и поехал за мамой.