Он попытался представить жену многодетной, состарившейся от забот и подумал, с любопытством постороннего человека, как бы тогда он отнесся к жене. Но представить это было почти невозможно. «А если так, то ни к чему ломать голову, — сказал он себе в заключение, — у каждого своя высота, своя доля, может, судьба или как еще там…»
Он заглянул в соседнюю комнату, где сестра готовила стол.
— Может, ты проголодался? — спросила она с надеждой. — Хочешь, налью тебе сорпы?[2]
— Да что ты! Я сыт, — сказал он, уже в который раз тронутый ее заботами. — Пойду-ка лучше прогуляюсь по свежему воздуху.
Асет вышел во двор. Между кухней и очагом, сложенным во дворе, сновали женщины и помогающие им дети.
Он завернул за угол дома и увидел своего зятя. Тот сидел на скамеечке в компании мужчин. Мужчины подвинулись и усадили гостя в середине. Чуть погодя подошли еще трое. Вскоре на скамейке не осталось мест, и вновь приходящие мужчины здоровались с Асетом и усаживались на камень или просто опускались на корточки.
Солнце постепенно клонилось к вечеру. От нагретой земли поднималось дрожащее марево. Небо сияло неправдоподобной чистотой, казалось, вот-вот в его прозрачных глубинах возникнет сказочный мираж. Было тепло и тихо; словно зачарованные покоем, мужчины переговаривались не торопясь, негромко.
Беседа шла о колхозных делах, от которых Асет уже давно оторвался; он ловил вполуха ставшие для него посторонними слова, смотрел на новую школу, что виднелась в створе между двумя жилыми домами, и пытался пробудить в себе воспоминания о своем прошлом.
— Красивую школу построили, а? — спросил его Куракбай, с которым они давным-давно бегали в старую школу.
Теперь он еле узнавал своего сверстника в этом крупном уверенном в себе мужчине.
— Красивая. Большая, — кивнул Асет.
В самом деле, школа, хоть и стояла в низине, возвышалась над крышами аула.
— Большая, а вот двух этажей уже мало. Нужен третий, а где его взять? Директор бегает в слезах. Что, говорит, буду делать на следующий год. Детей станет столько, что всех не вместишь, развалится школа, — сообщил Куракбай смеясь.
— Рано он паникует, — сказал Асет.
— Ты говоришь, рано? Посуди сам. В прошлом году он принял восемьдесят первоклассников. В этом году их будет более ста. А дальше… — Куракбай даже не нашел слов, только присвистнул.
Асет тоже удивился, покачал головой.
В школе тоненько — потому что далеко — прозвенел звонок, и на улицу высыпали дети. Видно, уже сейчас занятия шли в смены. Что же будет потом? Тут и вправду посочувствуешь директору.
А ребятам, видать, не до директорских мучений. Те, что побойчей, устроили шумную возню с беготней, с непременной борьбой на пыльной улице. Кто-то ударил гулко по футбольному мячу, и за мячом с грачиным гвалтом, толкаясь локтями, погналась орава мальчишек. А девочки и ребята посолидней чинно стояли вдоль стенки, жмурились на заходящее солнце и вели степенный разговор.
— Славная подрастает молодежь, — сказал Асет, обращаясь к Куракбаю, но его услышал один из пожилых мужчин и возразил, мол, нынешнее поколение не видало трудностей, живет на всем готовом, даже привередничает за столом, а одежду подавай только модную, и вообще молодым лишь бы хулиганить, а все серьезное они готовы осмеять.
— Что и говорить! Вот, к примеру, эти двое, которые застрелились. Можно подумать, такая уж была любовь! От баловства они застрелились, вот что я вам скажу, — поддержал его седоусый мужчина.
Асет вспомнил кладбище, скупое сообщение своего двоюродного брата Абдибая, что привез его на машине, и спросил, кто они такие, эти самоубийцы.
— Может, помнишь Курмана? Ну того, что был мельником? — спросил в свою очередь зять.
— Курмана-то? Помню, — сказал Асет.
— А дочь его помнишь? Ну, конечно, нет. Она была еще козявкой тогда.
— Такая большеглазенькая, Айнаш, — подсказал Куракбай и добавил: — Она в прошлом году закончила школу.
— Айнаш! Не помню, нет, не помню, — признался Асет, — сыновей Курмана помню хорошо. Вот уж забияки. А дочку не могу припомнить… Значит, она и застрелилась, Айнаш?
— Айнаш и Баглан, — сказал зять, а остальные закивали подтверждая.
— Баглан… Баглан, — пробормотал Асет, стараясь разбудить свою намять.
— Помнишь Камена? Худой такой ходил, вечно в старом чапане[3]. Он еще высадил деревья вон там, — и Куракбай махнул в сторону станции. — Помнишь, мы прозвали их рощей Камена, а потом там и на самом деле роща выросла.