— Здравствуйте!
Он замер в ожидании, но она отвернулась, и Асет, еле удержав в себе возмущение, кивнул с достоинством и вышел из дома.
В него будто бы вселился дьявол, и подзуживал, и подзуживал, нашептывал о мужской чести, разжигал в нем ярость. Асет стоял посреди двора, сжимая кулаки, а мимо туда-сюда ходили люди, хлопотали у вереницы самоваров, и никому до него не было дела. Видать, аульчане привыкли к нему за один день.
Асет прошагал вдоль строя посвистывающих, посапывающих самоваров, вышел на улицу и направился к окраине аула, к тому холму, на который он вчера поднялся вместе с Чинарой.
Холм был открыт всем ветрам, и Асету стало холодно. Внизу горели, помигивали огни аула.
Асет вспомнил слова Чинары: «Он потерял голову, не знает, где явь, где сон…» Засмеялся, — глупенькая, что она понимает? И ему стало легче, он постепенно приходил в себя. Теперь уж он и не сказал бы толком, кто виноват и на кого следует обижаться.
Он еще долго стоял на холме, глядя на отходящий ко сну аул, на молчаливую, плотно укутавшуюся во мглу вершину Ешкиульмеса. Эти места уже давно не вызывали в нем сентиментального умиления. Они были просто дороги, как то, что напоминает нам о добром и ушедшем навсегда.
Он посмотрел на запад. Там, почти у горизонта, тянулась тонкая, словно живая, цепочка огней железнодорожной станции. Он подумал: где же сейчас проводница, по каким местам мчит ее поезд? Так бы и ехали они сейчас, оба грустные и счастливые, понимающие друг друга с полуслова. А впрочем, он правильно сделал, что сошел. Все равно где-то пришлось бы сойти, рано или поздно.
«Да что это происходит со мной? — спросил он, точно встряхнувшись. — От водки или от глупости? А ну-ка, брось валять дурака. Взрослый человек, возьми себя в руки. Сам же потом посмеешься над собой вместе с друзьями… И все-таки: «Как нежен твой взгляд, милая…» Черт побери, находят же слова эти поэты!»
От хмеля не осталось и следа — все выдул ветер. Дрожа от холода, Асет спустился в аул. Сейчас он возьмет пальто и отправится в дом сестры, ляжет спать, спать, спать… А утром — на станцию.
До ограды еще оставалось с полсотни шагов, когда его ухо уловило мелодию старинной песни. Женский голос тосковал по молодости, сожалел о красоте, к которым никогда не вернешься.
Асет застыл на месте, навострил уши, точно зверь. Песня гипнотизировала его, манила, и он, подчиняясь ее силе, пошел на голос.
Пели на кухне. Там, в дыму, за большим столом собрались женщины. Целый день они кормили, поили гостей и вот теперь постелили скатерть себе, решили поесть и выпить, да, видно, из-за песни забыли про еду.
Посреди их компании сидела Загипа в съехавшем набок платке и, закрыв глаза, раскачиваясь на стуле, запевала:
Около нее крутился мальчик лет десяти, теребил ее за рукав, хныкал:
— Мама, пойдем домой! Я хочу спать!
А по изможденному лицу Загипы струились редкие слезы. Кто знает, может, она просто пьяна?
В душе Асета все перевернулось, будто в нее ворвался ураган, поднял все его прежние желания, мечты, закружил, бросил ему в лицо, словно хотел показать: вот о чем ты мечтал. «Господи, ради чего мы живем, — думал Асет, — для того, чтобы жалеть о своем прошлом? Почему мы уходим от того, что нам кажется прекрасным?»
И не случится ли и с ним подобное. Но где ты, Ушкара? Где то прекрасное племя смелых парней и чудесных девушек, о котором мечтал певец? Ах, если бы знать! Может, его собственная Ушкара останется здесь? Человек ненасытен, все-то ему мало. Мало ему одной Ушкары. Найдет ее — и дальше, дальше…
Асет незаметно вышел и направился к дому сестры. Пальто он возьмет утром, зайдет перед отъездом. А пока бы пораньше уснуть. Перед дальней дорогой.
КУСЕН-КУСЕКЕ
Выгонял он овец на выпасы еще до восхода солнца. Так было в течение многих лет и постепенно стало привычкой. Такой уж привычкой, что едва еще только пробивается через щели в юрту тусклый предутренний свет, а Кусену уже не спится.
К утру в юрте зябко, уже осень, понизу дует совсем остывший за ночь ветер. Кусен одевается, поеживаясь от холода, искоса поглядывая на сладко посапывающих детишек. Все трое малышей спят под одним одеялом, и порой лежащий с краю раскрывается во сне. Тогда Кусен осторожно укрывает его одеялом, подтыкает под бочок.