— Пусть думают, что ушла. Иначе не будет покоя, — объяснила она Майдану.
После этого они легли и спали весь день. Проснулись только однажды, когда часов в двенадцать к дому прискакал верховой. Покрутился на коне перед дверью, и Ултуган услышала голос бригадира Сагынбая.
— Тетя, куда ушла Ултуган? — спросил он у старой соседки.
— Кто знает. Дверь с самого утра на замке, — ответила старуха.
— Может, опять покатила в район? — спросил бригадир самого себя, сам же себе ответил: — Наверное, так и есть. Совсем спятила женщина, — сказал и уехал.
Ултуган и Майдан от всей души посмеялись над соседкой и бригадиром, над тем, как ловко их удалось обвести вокруг пальца. Потом прижались друг к дружке и ушли в беззаботный сон. Чем кончится вся эта история, к каким последствиям приведет их новая встреча, о том они не думали. Они снова вместе — остальное ничего не значило.
— В тюрьме было плохо? — спросила вечером Ултуган.
— Да хорошего мало. В первый вечер хотелось себя убить. Нашел под нарами лезвие и спрятал. Решил: вот все уснут, и перережу вены. Зачем жить после такого позора?
— Боже упаси, не говори так!
— Все уже позади, Ултуган. Я подумал о тебе и выбросил лезвие. Не имел я права умирать, Ултуган. Потому что еще есть ты, моя любовь. Наверное, только попав в такую беду, начинаешь понимать, что дороже всего на свете.
Так закончился этот длинный счастливый день. Ночью, когда аул заснул и на улице стало безлюдно, Ултуган вылезла в окно, открыла дверь и занялась хозяйством — подоила корову, сходила к реке за водой. Майдан помогал — поколол дрова, переделал другую мужскую работу. Под утро Ултуган снова повесила на двери замок, и они снова спрятались от людей.
Этот день тоже был долгим и радостным. Они спали, просыпались, ласкали друг друга и засыпали, утомленные счастьем. А за стенами дома ходили, переговаривались люди, мычали телята, кудахтали куры, по улице проносились верховые и машины, а за ними с надрывным лаем бежали собаки. Словом, там шла своим чередом обычная жизнь, далекая в эти минуты от них.
На вторую ночь они вышли из дома и, взявшись за руки, гуляли в степи, за аулом. Сидели на траве, влажной от вечерней росы, приятно холодившей горячее тело, и говорили о своем будущем.
— Нам лучше всего уехать отсюда, — сказал Майдан. — Поселимся в Карсае. Я устроюсь на станцию. А ты как захочешь: пойдешь работать или будешь хозяйничать дома. Вместе не пропадем. Да и много ли нам надо с тобой?
— Немного, — подтвердила Ултуган. — Как было бы хорошо готовить тебе обеды и ждать, когда ты вернешься с работы.
— Так и будет, Ултуган!
— Майдан…
— Что, дорогая?
— Я… как бы тебе сказать… кажется, я беременна.
— Это правда? Родная моя, я так этого ждал! Теперь уж нам и вовсе нельзя расставаться. Мы связаны с тобой навеки!.. Э-э, да ты совсем замерзла!
— Пойдем домой, Майдан, — она и вправду зябко поежилась.
На востоке начинало светлеть. Темнота отступала на запад, пядь за пядью отдавала рассвету степь. Мир заливало сиреневым светом. Уже просыпалась природа, и первыми перепелки подавали о себе весточку, перекликались: «Быг-был-дык», «Я здесь, я здесь».
А дольше предыдущих тянулся третий день. Время будто остановилось. Они утолили любовную жажду, неистовую в первые дни, отоспались и после обеда просто лежали, болтали о пустяках или ходили по комнате. Или от нечего делать поглядывали из-за краешка занавески на улицу и сообщали, кто что увидел.
— Майдан, посмотри, как соседский гусь гоняется за козленком, — смеясь, звала Ултуган.
— Ултуган, а вон проехал Сагынбай на коне. Наверное, все ищет тебя, да никак не найдет, — шутил Майдан.
— Ну а тебя-то разыскивает Сандибала. Куда это, наверное, думает, Майдан запропастился, — ответила шуткой Ултуган и спохватилась: уж не хватила ли через край?
Но Майдан не обиделся, отмахнулся беспечно:
— Ну и пусть поищет. Пусть попробует найти.
Прошел час-другой, а потом Ултуган вздохнула и задумчиво произнесла:
— Неужели так и будем прятаться от людей? Днем раньше, днем позже, все равно нас кто-нибудь увидит.
Они отвели глаза, боясь встретиться взглядами; они знали, что рано или поздно, но идиллии придет конец. Настроение их упало.
— Майдан, скажи сколько у тебя детей? — спросила Ултуган будто бы безразличным тоном.
— Четверо. Да и будь их даже десять, а к Сандибале я не вернусь! — запальчиво ответил Майдан.
— А я тебя не пущу, если ты даже захочешь вернуться! — заверила его Ултуган. — Какое мне дело до детей Сандибалы. Ты мой, мой!