Грег был в маске — нелепо скалящееся в улыбке клоунское лицо. Эта ухмылка бросилась ей в глаза, едва он переступил порог. Мужчина не произнес ни слова; его руки уже расстегивали брюки и вытаскивали твердеющий член. Он не удосужился даже раздеться, не говоря уж о предварительных ласках, просто повалил ее на пол и грубо овладел ею; хрипло дыша, Грег вонзался в нее снова и снова, и Суккуба под ним задвигалась ему в такт с той же яростью. Он не любил, а насиловал: его пальцы терзали ее маленькие упругие груди, ногти оставляли кровоточащие следы. Хартманн стискивал ее соски до тех пор, пока она не закричала, — в эту ночь он жаждал причинить ей боль, хотел, чтобы женщина извивалась и плакала, но в то же время была добровольной жертвой. Он хлестал ее по щекам; когда же любовница попыталась прикрыться от него ладонями, утереть текущую из носа кровь, с силой выкрутил ей руку.
Когда все было кончено, Грег встал над ней, глядя на нее с высоты своего роста. Клоунская голова все так же бездушно ухмылялась; его собственное лицо за маской было скрыто от нее. Сандра могла разглядеть лишь его глаза, блестевшие в прорезях маски.
— Так было нужно, — сказал он. В его голосе не было раскаяния.
Суккуба кивнула; она это знала и смирилась с этим. Сандра, заточенная у нее внутри, завыла.
Хартманн застегнул брюки; его рубаха спереди была выпачкана кровью.
— Ты вообще понимаешь? — спросил он ее. Его голос был нежным и спокойным; он молил выслушать его и разделить с ним его боль. — Ты — единственная, кто принимает меня таким, какой я есть. Тебе неважно, что я сенатор. Мне не нужно… — Грег умолк и принялся приводить себя в порядок. — Ты любишь меня. Я чувствую это. Я нужен тебе, и я ничего для этого не сделал. Жаль, что… — Он пожал плечами. — Ты нужна мне.
Возможно, все дело было в том, что Сандра не видела его лица. Или — в его грубости, в том, что раньше он неизменно был с ней так нежен, но в этот раз Суккуба чувствовала его как никогда прежде. В тот миг, когда он оторвался от нее, распластанной на полу, женщина уловила его мысли, и то, что она почувствовала, заставило ее задрожать, несмотря на немыслимую жару. Грег думал о восстании, и в мыслях его не было ни отвращения, ни озабоченности — лишь жгучее наслаждение и удовлетворение от того, что у него все получилось.
Сандра бросила на него полный изумления взгляд. «Это он. Все это время он использовал нас, а вовсе не наоборот».
Уже у двери Грег обернулся и заговорил:
— Суккуба, я люблю тебя. Ты вряд ли сможешь это понять, но это правда. Пожалуйста, поверь мне. Ты нужна мне, как никто другой.
Сквозь прорези маски Сандра видела, как дико блестят его глаза. Он плачет! Почему-то после всех странных событий этой ночи это совсем не показалось ей странным.
Кукольник пришел к заключению, что залог его безопасности — анонимность, видимость непричастности. Ни одна из его марионеток даже не заподозрила, что он управляет ею, не смогла объяснить, что произошло у нее в голове. Все они просто… сорвались. Кукольник лишь подтолкнул их, позволил им пойти на поводу у своих чувств; а уж мотивы к тому, чтобы совершить какое угодно преступление, у его кукол всегда имелись в избытке. Если же они попадались — это уже было неважно.
В тысяча девятьсот шестьдесят первом он, выпускник Гарвардской юридической школы, поступил на престижную работу в одну известную нью-йоркскую адвокатскую фирму. Пять лет спустя, сделав блестящую карьеру адвоката по уголовным делам, он занялся политикой. В шестьдесят пятом его избрали в муниципальный совет Нью-Йорка. С шестьдесят восьмого по семьдесят второй он был мэром, после чего стал сенатором от штата Нью-Йорк.
В тысяча девятьсот семьдесят шестом году он решил, что у него есть шанс стать президентом. Вообще-то он рассчитывал выдвинуться на этот пост году в восьмидесятом, восемьдесят четвертом. Но Национальный съезд демократической партии состоялся в Нью-Йорке в двухсотлетнюю годовщину провозглашения независимости США, и Кукольник понял, что его миг настал. Фундамент уже был заложен.
Он неоднократно прикладывался к той глубокой чаше горечи, которую обнаружил в душе Тома Миллера.
Теперь настало время испить сполна.
ПЯТНАДЦАТЬ ПОГИБШИХ ПРИ ПОЖАРАХ
В ДЖОКЕРТАУНЕ
Солнце взошло в пелене дыма. Жара обрушилась на город с новой силой, еще более изнурительная, чем прежде. Утро не положило конец насилию. На улицах Джокертауна царил разгром, после ночных беспорядков тротуары были усеяны обломками. Повстанцы вступали в схватки с полицией и солдатами Национальной гвардии, мешая их продвижению по улицам, перегораживая перекрестки перевернутыми машинами, устраивая поджоги, осыпая блюстителей порядка бранью из окон и с балконов. Джокертаун был оцеплен патрульными машинами, джипами и противопожарным оборудованием. Солдаты в тяжелой амуниции встречались на Второй авеню через каждые несколько ярдов. По Кристи-стрит войска подтягивались к Рузвельт-парку, где снова собирались джокеры. Голос Гимли разносился над толпой, горячий, убеждающий джокеров выступить маршем, несмотря на последствия.
Все до единого кандидаты от Демократической партии уже побывали у мятежного квартала — позировали фотографам, устремив суровые озабоченные взоры на обгоревший остов какого-нибудь дома или беседуя с каким-нибудь не слишком обезображенным джокером. Кеннеди, Картер, Юдалл, Джексон, убедившись, что не остались незамеченными, укатили на своих лимузинах обратно в Гарден, где делегаты успели провести два безрезультатных тура голосования. Один Хартманн приехал и остался поблизости от Джокертауна: беседовал с репортерами и безуспешно пытался выманить Миллера из гущи толпы на переговоры.
В полдень, когда температура уже перевалила за сотню, а ветер с Ист-ривер принес в город запах гари, джокеры выступили из парка.
Грегу никогда прежде не приходилось управлять таким количеством кукол сразу. Ключом к ним всем был Гимли, и он ощущал яростное присутствие карлика не более чем в сотне ярдов от него, в толпе джокеров, затопляющей Гранд-стрит. В этом бурлящем котле одного Миллера было недостаточно, чтобы вовремя заставить джокеров повернуть назад. За прошедшие несколько недель Хартманн позаботился о том, чтобы лично познакомиться с лидерами ДСО и обменяться с каждым из них рукопожатием; каждый такой контакт он использовал для того, чтобы проскользнуть внутрь раскрытого перед ним сознания и подготовить пути, которые позволили бы ему проникнуть туда на расстоянии. Эта толпа ничем не отличалась от стада любой скотины — достаточно лишь развернуть в нужном направлении вожаков, а остальные неминуемо последуют за ними. Грег подчинил себе большинство из них: Гаргантюа, Арахиса, Хвастуна, Напильника, еще десятка два других. Некоторых, вроде Сандры Фейлин, он просто сбросил со счетов — вряд ли старуха способна оказывать влияние на толпу. В большинстве его марионеток уже тлел страх: несложно будет воспользоваться этим, усилить эти опасения так, чтобы толпа дрогнула и побежала. Большинство из них были вполне разумными людьми; это противостояние им было нужно не больше, чем всем остальным. К нему их принудила чужая воля — воля Хартманна.
Настала пора повернуть все вспять и проявить себя самым достойным кандидатом. Мнение съезда уже отвернулось от Кеннеди и Картера. Теперь, когда делегаты могли больше не оглядываться на результаты первого тура голосования, они вольны были избрать того кандидата, который был им по вкусу, — в последнем голосовании Хартманн уверенно занял третье место.
Грег улыбнулся, не обращая внимания на нацеленные на него объективы камер. Волнения прошедшей ночи доставили ему такое наслаждение, какого он никогда не думал испытать: эта страсть едва не завладела им полностью, до странности обнажив все его чувства и желания.
Солдаты в оцеплении зашевелились: приближались джокеры. Они растянулись по всей длине Кристи-стрит, выкрикивая лозунги и размахивая транспарантами. Мегафоны изрыгали приказы и ругательства; сенатор различал колкости, которыми джокеры осыпали ощетинившуюся штыками шеренгу солдат. На перекрестке с Деланси он увидел реющий над солдатами панцирь Черепахи; здесь демонстрантов, по крайней мере, сдерживали, не нанося им вреда. Ближе к главным воротам, где, окруженный кольцом охранников, стоял Хартманн, это было не так легко.