Я привыкла к ударам током. Они никого не удивляли. Один пожилой монтер рассказал мне, что до 1949 года, когда завод находился в частных руках, он проверял напряжение тыльной стороной ладони. Лишь коммунисты заставили предприятие купить электрикам тестеры.
У нас было две комнаты. В ожидании вызовов большинство монтеров играли в карты, а я читала в дальней каморке. В маоистском Китае нежелание общаться с окружающими порицалось как «обособление от масс», и поначалу я нервничала, когда уединялась для чтения. Как только в комнатку заходил кто — нибудь из электриков, я немедленно откладывала книгу и неловко заговаривала с ним. Из — за этого они заходили редко. Я с огромным облегчением обнаружила, что они не возражают против моих странностей. Наоборот, всячески стараются мне не мешать. Чтобы отплатить им за доброту, я старалась сделать как можно больше починок.
В нашей бригаде работал молодой электрик по имени Дэй. До «культурной революции» он учился в школе старшей ступени и считался очень образованным. Он мастерски писал иероглифы и прекрасно владел несколькими музыкальными инструментами. Мне он очень нравился; каждое утро, прислоняясь к косяку нашей двери, он дожидался моего появления. Оказалось, что на многих вызовах мы бываем вместе. Как — то ранней весной, закончив ремонт, мы проводили обеденный перерыв у стога сена на заднем дворе литейного цеха. Был первый солнечный день в году. Над нашими головами над оставшимися на рисовых колосьях зернышками шумно ссорились воробьи. Сено пахло солнцем и землей. Я с радостью узнала, что Дэй, как и я, увлекается классической поэзией и мы, подобно древним поэтам, можем сочинять друг другу стихи на одну и ту же последовательность рифм. Мало кто из людей моего поколения любил и понимал старинные стихи. В тот день мы вернулись на работу с большим опозданием, но никто нас не отчитал. Нас встретили понимающими улыбками.
Вскоре мы с Дэем начали томиться по выходным, считая минуты до новой встречи на заводе. Мы пользовались всякой возможностью быть рядом, касаться друг друга, ощущать запах друг друга и искать поводы обижаться или радоваться, домысливая недосказанные слова.
Затем до меня стали доходить слухи, что Дэй меня недостоин. Меня считали особенной. Я единственная на заводе была дочерью высокопоставленных партработников, и, конечно, большинство рабочих никогда не соприкасались с людьми подобного происхождения. Про детей партработников говорили, что они надменные и испорченные. Я, видимо, оказалась приятным сюрпризом, и некоторые рабочие думали, что никто на фабрике мне не ровня.
Дэю поминали отца, гоминьдановского офицера, отсидевшего в лагере. Рабочие не сомневались, что у меня блестящее будущее, и я не должна «попасть в беду» из — за дружбы с Дэем.
Отец Дэя стал офицером Гоминьдана по чистой случайности. В 1937 году он с двумя товарищами отправился в Яньань, чтобы вместе с коммунистами сражаться с японцами. Они почти дошли до пункта назначения, но тут их остановили на гоминьдановском блок — посту и принялись уговаривать вступить в Гоминьдан. Двое товарищей заявили, что будут пробиваться в Яньань, а отец Дэя подумал: не имеет значения, в какой из китайских армий он будет воевать с японцами, и остался с гоминьдановцами. Когда возобновилась гражданская война, они с друзьями оказались по разные стороны баррикад. После 1949 года его отправили в лагерь, а его бывшие попутчики заняли командные посты в коммунистической армии.
Из — за этой прихоти истории Дэй попал под огонь насмешек: он не знает своего места и «надоедает» мне, он — «выскочка». Его печальное лицо и горькие улыбки ясно показывали, как он страдает от этой подлой болтовни, но сам он ничего мне не говорил. На свои чувства мы намекали лишь в стихах. Теперь он перестал их писать. Уверенность, с которой он начал нашу дружбу, сменилась робостью, даже когда мы были наедине. На людях же он пытался показать, что я ничуть его не интересую. Порой он настолько терял лицо, что я не могла побороть горестного раздражения. Я выросла в привилегированной среде и не понимала, что большинство китайцев не могли позволить себе такой роскоши, как чувство собственного достоинства. Я не осознавала ни мучительности положения, в котором оказался Дэй, ни того, что он не смеет показать свою любовь из страха навредить мне. Постепенно мы отдалились друг от друга.
За четыре месяца знакомства мы ни разу не произнесли слова «любовь». Я гнала его даже из своих мыслей. Слишком глубоко сидели в нас представления о семейном происхождении. Последствия связи с семьей «классового врага» были крайне серьезны. Из — за самоцензуры я никогда не чувствовала себя по — настоящему влюбленной в Дэя.
К этому времени маме перестали колоть кортизон, теперь от склеродермы ее лечили китайскими травами. Мы прочесывали деревенские рынки в поисках удивительных ингредиентов — черепашьего панциря, желчного пузыря змеи, чешуи муравьеда. Врачи советовали ей с оттепелью поехать в Пекин показаться ведущим специалистам по поводу кровотечений и склеродермы. В качестве частичной компенсации за перенесенные страдания власти предложили послать с ней сопровождающее лицо. Мама попросила, чтобы это была я.
В апреле 1972 года мы остановились в Пекине у друзей, общаться с которыми стало безопасно. Мама сходила к нескольким гинекологам в Пекине и Тяньцзине, которые диагностировали у нее доброкачественную опухоль и рекомендовали удалить матку. Они сказали, что до операции уменьшить кровотечения помогут покой и хорошее настроение. Дерматологи считали, что склеродерма может локализоваться и не будет тогда представлять опасности для жизни. Мама последовала советам врачей. На следующий год ей удалили матку. Склеродерма локализовалась.
Мы побывали у многих родительских друзей. Все они находились в процессе реабилитации. Некоторые только освободились из тюрьмы. Рекой текли водка маотай и елезы. Чуть ли не в каждой семье в годы «культурной революции» кто — нибудь погиб. Одну нашу знакомую семью выселили из квартиры, восьмидесятилетняя старушка упала с лестничной площадки, где ночевала, и разбилась насмерть. Другой знакомый, глядя на меня, еле сдерживал слезы. Я напомнила ему дочь, который было бы примерно столько же, сколько мне. Всю их школу выслали на окраину страны, на границу с Сибирью, где девочка забеременела. Она испугалась и послушалась совета тайной повивальной бабки, которая привязала ей к поясу амулет и велела спрыгнуть со стены, чтобы избавиться от ребенка. Она умерла от тяжелого кровотечения. В каждом доме мы слышали трагические истории. Но не теряли надежды и ожидали лучших времен.
Однажды мы отправились в гости к Туну, старому другу родителей, только что вышедшему из тюрьмы. Он был маминым начальником во время похода из Маньчжурии в Сычуань, а затем возглавил управление в Министерстве общественной безопасности. В начале «культурной революции» его назвали «русским шпионом» и обвинили в установке магнитофонов в резиденции Мао — что он действительно сделал, повинуясь приказу. Каждое слово Мао считалось драгоценностью, которая должна быть сохранена; однако Мао говорил на диалекте, который даже его секретари понимали с трудом, к тому же иногда их выставляли из комнаты. В начале 1967 года Туна арестовали и отправили в особую тюрьму для высокопоставленных лиц, Циньчэн. Он пять лет провел в кандалах в одиночном заключении. Его ноги стали как спички, а верхняя часть тела ужасно распухла. Жену заставили от него отказаться и заменить отцовскую фамилию детей на ее, материнскую, в знак того, что они порывают с ним навеки. Большинство их вещей, включая его одежду, конфисковали в ходе налетов. После падения Линь Бяо один из его врагов вернулся к власти и освободил Туна, которому покровительствовал. Жену выпустили из лагеря на северной границе.
Когда она в день освобождения принесла мужу новую одежду, он обратился к ней: «Ты должна была принести мне не только материальные блага, но и духовную пищу [то есть труды Мао]». Все пять лет в одиночке он читал только их. В то время я жила у них в доме и видела, как он заставляет домочадцев ежедневно изучать труды Мао с серьезностью, которая казалась мне скорее трагичной, чем смешной.