«Банда четырех», хотя и объявляла в прессе о том, как заботится о жертвах, предупреждала, что народ не должен отвлекаться на землетрясение и забывать о главном — «обличении Дэна». Мадам Мао публично произнесла: «Всего несколько сотен тысяч смертей. Ну и что? Обличение Дэн Сяопина касается восьмисот миллионов человек». Даже от мадам Мао не ожидали таких возмутительных слов, но нам их официально процитировали.
В Чэнду тоже ожидалось землетрясение, поэтому, когда я вернулась с Эмэйшани, мы с мамой и Сяофаном поехали в Чунцин, где положение считалось менее опасным. Сестра, оставшаяся в Чэнду, спала под массивным дубовым столом, покрытым одеялами и покрывалами. Под руководством властей люди строили времянки и организовывали отряды, которые круглые сутки следили за животными, умевшими, как считалось, предсказывать землетрясение. Однако последователи «банды четырех» развешивали кричащие лозунги вроде: «Не упускай из виду преступную попытку Дэн Сяопина эксплуатировать страх землетрясения для подавления революции!» и пытались организовать шествие, чтобы «торжественно заклеймить попутчиков капитализма, которые используют страх землетрясения, чтобы саботировать обличение Дэна». Шествие провалилось.
Я вернулась в Чэнду в начале сентября, когда опасения по поводу землетрясения стали ослабевать. Во второй половине дня 9 сентября 1976 года у меня было занятие по английскому языку. Около половины третьего нам сказали, что через полчаса будет сделано важное объявление, которое всем нам надо будет прослушать во дворе. Такие вещи делались и раньше, и я вышла на улицу в раздраженном состоянии духа. Был обычный для Чэнду туманный осенний день. Я слышала, как у стен шуршат бамбуковые листья. Без нескольких минут три под скрежет настраиваемого репродуктора перед строем встала партсекретарь нашего факультета.
Она печально на нас посмотрела и низким, прерывающимся голосом выдавила из себя слова: «Наш Великий Вождь Председатель Мао, наш глубоко почитаемый старец (та — лао — жэнь — цзя)…»
И тут я поняла, что Мао умер.
28. Борьба за крылья (1976–1978)
Новость вызвала у меня такое ликование, что на мгновение я онемела. Немедленно включилась прочно укоренившаяся во мне самоцензура: я осознала, что вокруг разворачивается оргия плача и мне нужно разыграть соответствующую сцену. Нехватку правильных чувств можно было скрыть только на плече стоявшей передо мной женщины, студентки — партработника, которая казалась буквально вне себя от горя. В ее плечо я и уткнулась с тяжким вздохом. Как обычно, представление сделало свое дело. Громко всхлипнув, она хотела было повернуться, чтобы заключить меня в свои объятия. Я налегла на нее всем телом, чтобы она оставалась на месте. Таким образом я надеялась произвести впечатление безутешной скорби.
В дни после смерти Мао я много размышляла. Он считался философом, и я пыталась понять, в чем же состоит его «философия». Суть ее заключалась в необходимости — или желании? — вечного конфликта. В борьбе между людьми он видел движущую силу истории, и чтобы история продолжалась, следовало непрерывно создавать все новых и новых «классовых врагов». Существовали ли другие философы, чьи теории приводили к такому количеству жертв? Я думала об ужасах и несчастьях, выпавших на долю китайцев. В чем был их смысл?
Однако теория Мао, видимо, являлась лишь продолжением его личности. Он обладал природным даром втравливать людей в драку. Он прекрасно знал низкие человеческие инстинкты — зависть, злобу — и умел на них играть. Он правил, сея среди своих подданных ненависть. Так ему удалось заставить обычных граждан выполнять задачи, возлагаемые в других диктатурах на профессионалов. Мао удалось превратить людей в главное орудие тирании. Вот почему при нем в Китае не существовало настоящего эквивалента КГБ. В этом не было никакой необходимости. Пестуя в людях худшие чувства, Мао создал нравственную пустыню, страну ненависти. Но я не могла решить, какую долю персональной ответственности несли простые люди.
Другой знаковой чертой маоизма являлось торжество невежества. Мао считал, что культурный класс легко сделать жертвой неграмотного в своей массе народа. Собственная глубинная ненависть к образованию и образованным, мания величия и вызванное ею презрение к великим личностям китайской культуры, пренебрежительное отношение к тем областям китайской цивилизации, которых он не понимал — архитектуре, изобразительному искусству, музыке, — явились причиной, по которой Мао уничтожил большую часть культурного наследия страны. После себя он оставил не только изуродованные души, но и искалеченную землю, от былой славы которой не уцелело почти ничего.
Китайцы, казалось, искренне скорбели. Но я сомневалась в этой искренности. Люди так приучились к лицедейству, что порой не отличали притворных чувств от подлинных. Пожалуй, плач по Мао был очередным запрограммированным действием в их запрограммированной жизни.
Тем не менее народ явно не желал следовать курсу Мао. Меньше чем через месяц после его смерти, 6 октября, арестовали мадам Мао и остальных членов «банды четырех». Их никто не поддержал — ни армия, ни полиция, ни даже собственная их охрана. Раньше у них был Мао. На самом деле «банда четырех» была бандой пяти.
Когда я услышала, как легко расправились с «бандой четырех», мне стало грустно. Как могла эта кучка второсортных сатрапов так долго мучить 900 000 000 человек? Но прежде всего я, разумеется, радовалась: наконец — то сошли со сцены последние тираны «культурной революции». Рядом со мной ликовали многие. Я пошла купить лучшие напитки, чтобы отметить победу с семьей и друзьями — но обнаружила, что всё уже раскуплено: праздник внезапно пришел чуть не в каждый дом.
Проходили и официальные торжества — они ничем не отличались от массовых митингов «культурной революции». Меня приводило в бешенство то обстоятельство, что у нас на факультете всю эту показуху устраивали всё те же политические руководители и студенты — партработники, не утратившие ни капли былого самодовольства.
Новое руководство возглавил назначенный Мао преемник, Хуа Гофэн, чье единственное достоинство заключалось, по — моему, в его посредственности. Он начал с того, что объявил о строительстве огромного мавзолея Мао на площади Тяньаньмэнь. Меня это глубоко возмутило: сотни тысяч пострадавших от таншаньского землетрясения по — прежнему не имели крыши над головой и жили во временных хижинах.
Моя опытная мама сразу поняла, что начинается новая эра и на следующий день после смерти Мао явилась в свой отдел. Она просидела дома пять лет и жаждала дела. Ей дали должность седьмого заместителя начальника отдела, который она возглавляла до «культурной революции». Она не возражала.
Мне в моем нетерпении казалось, что ничего не изменилось. В январе 1977 года я закончила университет. Мы не сдавали экзаменов и не получили никакой степени. Хотя Мао и «банды четырех» больше не существовало, по — прежнему действовало установленное Великим Кормчим правило, предписывавшее нам вернуться туда, откуда мы пришли. В моем случае это означало станкостроительный завод. Саму мысль о том, что наличие университетского образования должно влиять на профессию человека, Мао заклеймил как стремление «растить духовных аристократов».
Мне ужасно не хотелось возвращаться на завод. Там у меня не было бы никакой возможности использовать знание английского: нечего переводить, не с кем говорить. Я в очередной раз обратилась за помощью к маме. Она сказала, что есть единственный выход: завод должен сам от меня отказаться. Мои заводские друзья убедили начальство написать во Второе управление легкой промышленности служебную записку, гласившую, что, хотя я прекрасный работник, завод обязан пожертвовать своими интересами ради более высокой цели: мой английский послужит на благо нашей Родине.