Вслед за этим цветистым письмом мама отправила меня к главному специалисту управления, товарищу Хуэю. Они когда — то вместе работали, и в детстве я очень ему нравилась. Мама знала, что он и сейчас мне симпатизирует. На следующий день для обсуждения моего случая созвали заседание управления. Двадцать его директоров собирались для принятия самого заурядного решения. Товарищ Хуэй сумел убедить их, что стоит дать мне возможность применить английский на деле, и они написали официальное письмо в мой университет.
Хотя на факультете меня не больно любили, но преподавателей не хватало, и в январе 1977 года я стала младшим преподавателем английского языка в Сычуаньском универститете. По поводу работы там я испытывала противоречивые чувства, потому что мне предстояло жить в кампусе, под надзором политических руководителей и амбициозных и ревнивых коллег. Хуже того, вскоре я узнала, что в течение года не буду иметь никакого отношения к своей профессии. Через неделю после назначения меня послали в сельскую местность на окраине Чэнду на «перековку».
Я работала в полях и высиживала бесконечные томительные собрания. Скука, неудовлетворенность и давление окружающих, удивлявшихся, что у меня нет жениха в таком зрелом возрасте (мне было двадцать пять лет), толкнули меня на связи с двумя мужчинами. Одного из них я не видела, только получала от него прекрасные письма. Я разочаровалась в нем на первом же свидании. Другой, Хоу, недавний вожак цзаофаней, был сыном своего времени — блестящим и беспринципным. Я не устояла перед его чарами.
Летом 1977 года Хоу арестовали в ходе кампании по поимке «последователей «банды четырех»». Таковыми считались «главари цзаофаней» и повинные в насильственных преступлениях, которые расплывчато определялись как пытки, убийство, порча и хищение государственной собственности. Кампания выдохлась через несколько месяцев. Главная причина заключалась в том, что власти не отреклись ни от Мао, ни от «культурной революции» в целом. Все нарушители утверждали, что ими двигала преданность Мао. Не существовало и четких критериев, кого считать преступником, за исключением самых жестоких убийц и истязателей, — столько народу участвовало в налетах на дома, в уничтожении достопримечательностей, предметов старины, книг, в сражениях между группировками. Ответственность за главный кошмар «культурной революции» — чудовищное давление, которое довело сотни тысяч людей до безумия, самоубийства, гибели — лежала на плечах всего населения. Практически все, включая маленьких детей, участвовали в отвратительных «митингах борьбы». Многие помогали избивать жертв. Более того, нередко жертвы становились палачами и наоборот.
Не существовало независимой юридической системы, дававшей возможность вести следствие и суд. Кого наказывать, а кого нет, решали партийные функционеры. Часто решающим фактором становились личные чувства. Некоторые «бунтари» понесли заслуженную кару. С другими обошлись несправедливо. Третьи легко отделались. Что касается преследователей отца, то с Цзо ничего не случилось, а товарища Шао всего лишь перевели на чуть менее пристижную работу.
Тины находились в тюрьме с 1970 года, но даже теперь их не судили — потому что партия не выработала соответствующих критериев. Единственное, что им пришлось вынести — это присутствовать на лишенных насилия митингах, где их жертвы могли «говорить о горечи». На одном из таких массовых митингов мама рассказала о том, как супруги травили моего отца. Тины прождали суда до 1982 года, когда мужа приговорили к двадцати годам заключения, а жену к семнадцати.
Хоу, из — за чьего ареста я ночей не спала, вскоре вышел на свободу. Но скорбные чувства, пробужденные в те быстро пролетевшие дни платы по счетам, убили всю мою страсть к нему. Хотя я так и не узнала точной меры его ответственности, будучи вожаком хунвэйбинов (Именно так написано у автора.) в самые зверские времена он, очевидным образом, не мог не замарать рук. Мне не удалось возненавидеть его лично, но и жалости к нему я не испытывала. Я надеялась, что он, как и все прочие, получит по заслугам.
Когда придет этот день? Настанет ли вообще время справедливости? Возможна ли справедливость без возбуждения еще большей враждебности и в без того накаленной обстановке? Повсюду я наблюдала, как группировки, боровшиеся недавно не на жизнь, а на смерть, жили теперь под одной крышей. «Попутчикам капитализма» приходилось работать бок о бок с бывшими «бунтарями» — своими мучителями и клеветниками. Нервы страны по — прежнему были напряжены до предела. Когда же (и возможно ли это?) мы освободимся от злых чар Мао?
В июле 1977 года Дэн Сяопина вновь реабилитировали и назначили заместителем Хуа Гофэна. Каждая речь Дэна была глотком свежего воздуха. Политическим кампаниям пришел конец. Политзанятия сравнили с «чрезмерными налогами и сборами» и также прекратили. В своей политике партия должна исходить из действительности, а не из догматов. И самое важное — неверно свято следовать каждому слову Мао. Дэн менял курс Китая. Потом мной овладело беспокойство: я так боялась, что это новое будущее никогда не наступит.
Благодаря новому духу в стране, срок моего пребывания в коммуне истек в декабре 1977 года, на месяц раньше, чем предполагалось прежним годовым планом. Эта разница в какой — то месяц привела меня в дикий восторг. Когда я вернулась в Чэнду, в университете готовились к поздним вступительным экзаменам за 1977 год — первым настоящим экзаменам начиная с 1966 года. Дэн объявил, что прием в вузы должен осуществляться на основании экзаменов, а не путем блата. Осенний семестр пришлось перенести на более позднее время, чтобы подготовить население к отказу от маоистской политики.
Меня командировали в горы северной Сычуани проводить собеседование с поступающими на мой факультет. Я охотно поехала. Именно тогда, в одиночестве колеся по извилистым пыльным дорогам из уезда в уезд, я впервые подумала: как чудесно было бы учиться на Западе!
За несколько лет до того один знакомый рассказал мне такую историю. В 1964 году он приехал на «родину» из Гонконга, но выпустили его только в 1973 году, когда, вследствие открытости, вызванной визитом Никсона, ему разрешили навестить семью. В первую ночь в Гонконге он услышал, как племянница договаривается по телефону, как поедет на выходные в Токио. Эта, казалось бы, ничего не значащая история стала для меня постоянным источником беспокойства. Меня мучило желание видеть мир — желание свободы, о которой я не могла даже мечтать. Эти несбыточные надежды оставались крепко запертыми глубоко внутри. В прошлом в других университетах изредка выделялись стипендии для обучения за рубежом, но, разумеется, кандидаты отбирались властями и необходимой предпосылкой было членство в партии. У меня не было ни малейшего шанса, даже если бы на наш университет с неба упала такая стипендия — я не являлась членом партии и не пользовалась доверием факультета. Но теперь у меня в голове начала зарождаться мысль, что, раз восстановлены экзамены и Китай высвобождается из смирительной рубашки маоизма, удача может мне улыбнуться. Я подавляла в себе эти фантазии, потому что боялась неминуемого разочарования.
Вернувшись из поездки в деревню, я узнала, что моему факультету выделили одну стипендию для обучения на Западе, и он вправе послать туда кого — нибудь из своих преподавателей — молодого или средних лет — для повышения квалификации. Но стипендия досталась не мне.
Эту печальную новость я услышала от профессора Ло. Ей было за семьдесят, она ходила, опираясь на палочку, но сохранила активность, живость, даже страстность натуры. По — английски она говорила быстро, словно ей не терпелось выложить все, что она знает. Около тридцати лет она прожила в Соединенных Штатах. Ее отец, член Верховного суда при Гоминьдане, пожелал дать ей западное образование. В Америке она взяла себе имя Люси и влюбилась в американского студента Люка. Они собирались пожениться, но когда сообщили о своих планах его матери, та сказала: «Люси, ты мне очень нравишься. Но на кого будут похожи ваши дети? Это непросто…»