Через день после возвращения в школу я отправилась вместе с несколькими десятками других детей менять названия улиц на более «революционные». Я жила на Торговой улице; мы обсуждали, как ее переименовать. Одни предлагали — «Дорога маяков», чтобы подчеркнуть роль руководства нашей провинции; другие — «улица Слуг народа», потому что Мао велел чиновникам служить народу. В конце концов мы ушли ни с чем, потому что не смогли решить ключевую задачу: табличка с названием улицы висела слишком высоко. Насколько я знаю, никто к этому делу не возвращался.
В Пекине хунвэйбины выказывали гораздо больше рвения. Мы слышали об их успехах: английское посольство находилось теперь на «улице Борьбы с империализмом», советское — на «улице Борьбы с ревизионизмом».
В Чэнду улицы сменяли прежние названия — «Пять поколений под одной крышей» (конфуцианская добродетель), «Тополь и ива зеленеют» (зеленый цвет не революционный), «Яшмовый дракон» (символ власти феодализма) — на новые: «Разрушай старое», «Алеет восток», «улица Революции». Табличку знаменитого ресторана «Дуновение благоуханного ветра» разбили вдребезги. Теперь он стал «Запахом пороха».
Несколько дней пребывал в хаосе транспорт. Красный цвет, разумеется, должен был означать не «стоп» — это было слишком контрреволюционно, — а только «вперед». Кроме того, правостороннее движение следовало сменить на левостороннее. В течение нескольких дней мы сгоняли полицейских с их постов и сами регулировали транспорт. Меня поставили на углу улицы указывать велосипедистам, что ездить теперь нужно по левой стороне. В Чэнду машин и светофоров было мало, но на нескольких больших перекрестках творился кавардак. В конце концов благодаря Чжоу Эньлаю старые правила восстановились — ему удалось убедить вождей пекинских хунвэйбинов. Молодежь нашла этому объяснение: одна хунвэйбинка из нашей школы поведала мне, что в Англии транспорт ходит слева, поэтому у нас он должен ходить справа, символизируя борьбу с империализмом. Про Америку она не вспомнила.
В детстве я всегда сторонилась коллективных мероприятий, а в четырнадцать лет испытывала к ним еще большую неприязнь. Я ее подавляла, в соответствии со своим воспитанием виня себя каждый раз, когда мои мысли и поступки нарушали заветы Мао. Я твердила себе, что обязана привести мысли в согласие с новой революционной теорией и практикой. Если я чего — то не понимаю, я должна себя перевоспитать. Тем не менее перебороть себя я не могла и всеми силами избегала воинственных операций, когда хунвэйбины останавливали прохожих и обрезали им длинные волосы, распарывали узкие штанины и юбки, ломали туфли даже на невысоком каблуке. Пекинские хунвэйбины объявляли все это признаками «буржуазного разложения».
Мои собственные волосы также вызвали недовольство одноклассников. Мне пришлось постричь их вровень с мочками. Втайне, хотя и стыдясь своего «мещанства», я проливала слезы над длинными косами. Когда я была маленькой, няня причесывала меня так, что волосы торчали вверх, словно ветки ивы. Она называла это «фейерверк стреляет в небо». До начала 1960–х годов волосы мне укладывали двумя корзинками и украшали их шелковыми цветочками. По утрам, пока я торопливо завтракала, бабушка или домработница любовно меня причесывали. Больше всего я любила розовые цветы.
После 1964 года, когда Мао призвал к суровому образу жизни, более уместному во времена классовой борьбы, я пришила на брюки заплаты и заплетала две стандартные косы без украшений, но длинные волосы на том этапе не возбранялись. Теперь же бабушка, ворча, обрезала мне волосы. Свои она сохранила, потому что не выходила тогда на улицу.
Знаменитые чэндуские чайные тоже попали под удар. Я не понимала, что в них «упадочного», но вопросов не задавала. Летом 1966 года я научилась заглушать голос рассудка. Большинство китайцев научились этому значительно раньше.
Сычуаньская чайная — уникальное место. Обычно она располагается в бамбуковой роще или под сенью раскидистого дерева. Вокруг низких квадратных деревянных столов стоят бамбуковые кресла, источающие тонкий аромат многие годы после того, как их сделали. Чтобы приготовить чай, в чашку бросают щепотку листьев и заливают кипятком. Затем чашку прикрывают крышкой, через щелку выходит пар, благоухающий жасмином или другими цветами. В Сычуани много видов чая. Только жасмин бывает пяти разных видов.
Чайные так же важны для сычуаньцев, как пабы для англичан. Старики особенно любят сидеть там за чашкой чая, покуривая длинную трубку и закусывая орешками и дынными семечками. Между столами снует официант с длинноносым чайником, из которого он с прицельной точностью подливает кипяток с расстояния в полметра. Профессиональный официант наливает воду чуть выше края чашки так, что она не проливается. Девочкой я всегда завороженно следила, как из носика льется вода. Правда, меня редко брали в чайные. Родители не любили царящей там расслабленной обстановки.
Как и в европейских кафе, посетители сычуаньских чайных могут читать газеты, натянутые на бамбуковые рамы. Некоторые ходят туда почитать, но в первую очередь это место для встреч и разговоров, обмена сплетнями и новостями. Там часто выступают сказители с деревянными трещотками.
Быть может, чайные закрыли из — за их развлекательного характера, из — за того, что сидя в них, люди не делали на улице революцию. Я отправилась с двумя десятками подростков тринадцати — шестнадцати лет, в основном хунвэйбинов, в маленькую чайную на берегу Шелковой реки. Снаружи под большой софорой стояли столы и стулья. Вечерний ветерок доносил густой аромат белых соцветий. Посетители, почти все мужчины, подняли головы от шахмат и посмотрели на нас. Мы шли по колким булыжникам, покрывавшим берег. Потом остановились под деревом. Кто — то из нас закричал: «Собирайтесь, не рассиживайтесь в этом буржуазном месте!» Мальчик из моего класса стащил с ближайшего стола бумажную шахматную доску. Деревянные фигуры посыпались на землю.
Игроки были довольно молоды. Один рванулся вперед со стиснутыми кулаками, но товарищ быстро схватил его за пиджак. Они начали молча собирать фигуры. Мальчик, опрокинувший их доску, кричал: «Шахматы запрещаются! Вы что, не знаете, что это мещанство?» Он наклонился, схватил несколько фигур и швырнул их в направлении реки.
Меня приучали вести себя со старшими вежливо и уважительно, но теперь революционный дух отождествлялся с агрессивностью и воинственностью. Мягкость считалась «буржуазной». Меня постоянно за нее критиковали и, в частности, по этой причине не принимали в хунвэйбины. В годы «культурной революции» мне еще придется наблюдать, как людей обвиняют в «буржуазном лицемерии» за то, что они слишком часто говорят «спасибо»; вежливость находилась на грани исчезновения.
Но теперь, стоя возле чайной, я понимала, что многим из нас, включая хунвэйбинов, не хотелось изъясняться по — новому и помыкать окружающими. Ведь большинство не проронили ни слова. Несколько человек стали молча наклеивать прямоугольные лозунги на стены чайной и ствол софоры.
Посетители тоже молча уходили по дорожке, тянущейся вдоль берега. Я растерянно смотрела на их удаляющиеся фигуры. Еще пару месяцев назад эти взрослые, скорее всего, велели бы нам проваливать. Но теперь они знали, что поддержка Мао давала хунвэйбинам власть. Могу представить себе, с каким удовольствием некоторые дети демонстрировали свою власть над взрослыми. В популярной хунвэйбинской песне пелось: «Взмывай в небо, пронзай землю — ведь наш командир Председатель Мао!» Уже из этой строчки видно, что хунвэйбины не обладали подлинной свободой самовыражения. С самого начала они были всего лишь орудием тирана.
Однако, стоя тогда на берегу реки, я не ощущала ничего кроме смущения. Вместе с одноклассниками я вошла в чайную. Кто — то попросил администратора закрыть заведение. Другие принялись расклеивать по стенам лозунги. Покупатели покидали чайную, но старик в дальнем углу спокойно потягивал чай. Я стояла рядом и стеснялась заговорить с ним в приказном тоне. Он взглянул на меня и продолжил шумно прихлебывать чай. У него было лицо с глубокими морщинами, с какими в кино изображали пролетариев. Руки напомнили мне о старом крестьянине из нашего учебника — он собирал голыми руками колючий хворост и не чувствовал боли.