За Циньской грядой пейзаж совершенно изменился. Вместо свежей зелени кругом раскинулась твердая желтая земля, вместо крытых соломой домиков Чэндуской равнины тянулись ряды глинобитных хижин. В таких пещерных хижинах пять лет прожил в молодости мой отец. Мы находились всего в полутораста километрах от Яньани, где после Великого похода Мао устроил свой штаб. Именно там отец грезил о светлом будущем и стал убежденным коммунистом. При мысли о нем у меня увлажнились глаза. Мы ехали два дня и ночь. Проводники часто заходили к нам поболтать; они говорили, что завидуют нам — ведь мы скоро увидим Председателя Мао.
На пекинском вокзале нас, «гостей Председателя Мао», приветствовали лозунги. Было уже за полночь, но площадь перед вокзалом светилась как днем. Прожектора носились по толпам подростков в красных нарукавных повязках, говоривших на самых разных, часто непонятных их соседям диалектах. Они обменивались впечатлениями, кричали, хихикали, ссорились на фоне громадного, советского по стилю, здания вокзала. О китайской архитектуре напоминали лишь стилизованные загнутые крыши на двух обрамляющих его башнях с часами.
Покачиваясь от усталости, я медленно плелась в направлении прожекторов. Мраморное здание потрясло меня новизной и величием. Я привыкла видеть традиционные столбы из темного дерева и стены, сложенные из грубого кирпича. Я оглянулась и с восторгом увидела гигантский портрет Мао — он висел в центре, под тремя золотыми иероглифами «Пекинский вокзал», исполненными его почерком.
Громкоговорители направили нас в приемные в помещении станции. В Пекине, как и во всех остальных китайских городах, за организацию питания и проживания для путешествующей молодежи отвечали особые администраторы. До отказа набивались общежития, школы, гостиницы и даже служебные кабинеты. Отстояв многочасовую очередь, мы получили распределение в университет Цинхуа, один из самых престижных в стране. Нас отвезли туда на автобусе и объяснили, что есть мы будем в столовой. За работой огромной машины по обслуживанию миллионов странствующих подростков следил сам Чжоу Эньлай. Он занимался ежедневной рутиной, на которую у Мао времени не было. Без такого человека, как Чжоу, страна — а вместе с нею и «культурная революция» — давно бы рухнула, и Мао дал понять, что Чжоу трогать нельзя.
Наша группа была очень серьезной и горела одним желанием — увидеть Председателя Мао. К сожалению, мы пропустили только что состоявшийся пятый смотр хунвэйбинов на площади Тяньаньмэнь. Что нам было делать? Развлечения и осмотр достопримечательностей исключались как не имеющие отношения к революции. Все свое время мы посвящали переписыванию плакатов во дворе общежития. Мао сказал, что среди целей поездок по стране — «обмен информацией о культурной революции». Этим мы и занимались: готовились вернуться в Чэнду с лозунгами пекинских хунвэйбинов.
Мы не покидали университетской территории и по иной причине: транспорт был перегружен, а университет находился в пригороде, примерно в пятнадцати километрах от центра города. Тем не менее мы убеждали себя, что нежелание куда — либо ездить политически обосновано.
Жить было очень неудобно. Даже сегодня, когда я об этом вспоминаю, мне в нос ударяет вонь уборных, располагавшихся в конце коридора. По причине засоров вода из раковин и испражнения из унитазов заливали выложенный плиткой пол. К счастью, высокий порог не выпускал смрадную жижу в коридор. Университетские службы находились в состоянии паралича, поэтому туалеты не ремонтировались. Однако деревенские дети все равно ими пользовались: крестьяне не считали фекалии чем — то зазорным. Выходя оттуда, юные хунвэйбины оставляли за собой цепь зловонных следов, тянущуюся по коридору до самых их комнат.
Прошла неделя, а новостей о следующем смотре все не поступало. Подсознательно стремясь избавиться от окружающего нас неудобства, мы решили отправиться в Шанхай на место, где в 1921 году была основана компартия, а затем на юг центрального Китая, в провинцию Хунань, где родился Мао.
Эти поездки оказались сущим адом. В поезде невозможно было пошевелиться. Среди «красных охранников» становилось все меньше детей высокопоставленных чиновников, потому что сами чиновники попадали в разряд «попутчиков капитализма». Угнетенные «серые» и «черные» создавали собственные группы хунвэйбинов и отправлялись путешествовать. Цвета теряли свою символику. Я помню девушку, с которой познакомилась в одном из поездов, — стройную восемнадцатилетнюю красавицу с огромными бархатными глазами и длинными густыми ресницами. По обычаю мы начали знакомство с вопроса о «семейном происхождении». Меня потрясло, как спокойно девушка заявила, что она «черная». Она явно ожидала, что мы, «красные» девочки, будем с ней дружить.
Мы шестеро вели себя отнюдь не воинственно, и вокруг наших мест всегда собиралась веселая компания. Особенной популярностью пользовалась старшая из нас, восемнадцатилетняя «Пампушка». Она была кругленькая, много смеялась глубоким, грудным голосом. Пела она тоже немало, но, разумеется, исключительно песни, состоящие из высказываний Председателя Мао. Дозволялись только они, а также небольшое количество произведений, восхваляющих Мао. Все прочие развлечения находились под запретом десять лет, до самого окончания «культурной революции».
Для меня это время стало счастливейшим с тех пор, как началась «культурная революция», несмотря на неотпускающую тревогу об отце и мучения, сопровождавшие наши поездки. В вагонах не было ни пяди свободного пространства, даже на багажных полках кто — нибудь ехал. Протиснуться в туалет не представлялось возможным. Нас поддерживала лишь решимость увидеть святыни Китая.
В какой — то момент у меня возникла жизненная необходимость воспользоваться уборной. Я сидела зажатая у окна, потому что на узкой скамье, предназначенной для троих, разместилось пятеро. Добравшись до туалета ценой неимоверных усилий, я моментально поняла их бессмысленность. Даже если бы мальчик, сидящий на бачке и положивший ноги на унитаз, поднял их на одно мгновение, даже если бы набившиеся в туалет дети приподняли на секунду девочку, примостившуюся у него между ног, я не смогла бы облегчиться на глазах у всех этих пассажиров обоего пола. Я вернулась на свое место чуть ли не в слезах. От волнения потребность обострилась, у меня задрожали ноги. Я заставила себя дотерпеть до следующей станции.
Через нескончаемый срок поезд остановился на маленьком, окутанном сумерками полустанке. Я вылезла через открытое окно. Вернувшись, поняла, что не могу вскарабкаться обратно.
Видимо, я была самой неспортивной из нашей шестерки. Раньше в подобных случаях одна из подруг всегда запихивала меня снаружи, а другие втаскивали вовнутрь. Теперь же, хотя меня тянули в вагон как минимум четыре человека, я не могла просунуть в окно даже голову и локти. Я обливалась потом, несмотря на пронизывающий холод. Вдруг поезд тронулся. В панике я обернулась, стала искать, кто может мне помочь, и увидела худое, смуглое лицо непонятно как очутившегося рядом со мной мальчишки. Однако у него были совсем другие намерения.
В кармане куртки у меня лежал кошелек, и сейчас, из — за моей согнутой позы, он торчал наружу. Мальчишка двумя пальцами вытащил его, выбрав для этого момент отхода поезда. Я разрыдалась. Мальчик замер. Он посмотрел на меня и после некоторого колебания засунул кошелек обратно. Потом он схватил меня за правую ногу и подтолкнул вверх. Я приземлилась на стол, когда поезд уже набирал ход.
После этого случая у меня появилась слабость к юным карманникам. В последовавшие за «культурной революцией» годы воровство распространилось очень широко; однажды у меня пропали продовольственные талоны на целый год. Но всякий раз, услышав, что полицейские или другие защитники «правопорядка» избили карманника, я чувствовала боль в сердце. Пожалуй, тот мальчишка на зимнем перроне выказал больше человечности, чем лицемерные столпы общества.