Многие чиновники имели собственную точку зрения на события, но партийные правила запрещали оглашать ее. Они и не осмеливались. Поэтому, какими бы ни были убеждения чиновников, население ничего о них не знало.
Однако именно простых людей Мао призвал нападать на «попутчиков» — разумеется, не предоставив им ни соответствующей информации, ни права независимого суждения. В результате чиновники причислялись к «попутчикам капитализма» из — за занимаемых ими постов. Значение имела не только важность этого поста. Решающую роль играло то, возглавлял ли человек достаточно независимую организацию. Все население страны относилось к той или иной организации, и для простого народа власть олицетворяли их непосредственные начальники — главы организаций. Направляя недовольство на этих людей, Мао использовал наиболее очевидный источник отрицательных эмоций, так же, как когда натравливал учеников на учителей. Люди, стоявшие во главе той или иной организации, были основными звеньями в коммунистической властной цепочке, и Мао желал избавиться от них.
Мои родители оказались в рядах «попутчиков капитализма» потому, что возглавляли отделы. «При желании осудить доказательства найдутся» — гласит китайское изречение. Поэтому всех начальников, больших и маленьких, подчиненные скопом объявили «попутчиками капитализма», следующими «капиталистическому курсу, направленному против Председателя Мао». К такому курсу относили разрешение свободных рынков в деревне, пропаганду повышения квалификации рабочих, допущение относительной свободы в сфере литературы и искусства, провозглашение соревновательности в спорте — последнюю теперь называли «буржуазной манией кубков и медалей». До сих пор большинство чиновников не подозревали, что Мао такая политика не нравится — в конце концов, все эти директивы исходили от возглавляемой им партии. Теперь им вдруг заявили, что указания исходили от «буржуазного штаба» в партии.
В каждой организации появились активисты, которых называли «красными бунтарями», или просто бунтарями (цзаофанями). Они писали дацзыбао и лозунги «Долой попутчиков капитализма!», а также проводили собрания против своего начальства. Часто обвинения звучали неубедительно, потому что чиновники отвечали, что всего лишь исполняли указания партии — Мао всегда велел им беспрекословно повиноваться и никогда не говорил о существовании «буржуазного штаба». Откуда им было знать? Они не могли действовать по — другому. Многие поддерживали партработников и даже устраивали шествия в их защиту. Их называли «лоялистами». Между ними и бунтарями разгорелась словесная и физическая борьба. Поскольку Мао не говорил явно, что следует заклеймить всех партийных руководителей, некоторые сомневались: а что если начальники, на которых они нападают, не «попутчики капитализма»? Простой народ не знал, что делать помимо плакатов, лозунгов и собраний.
Вернувшись в Чэнду в декабре 1966 года, я почувствовала висящую в воздухе неуверенность.
Родители жили дома. В ноябре их попросили покинуть клинику, где до этого лежал отец, потому что «попутчики капитализма» должны были вернуться в свои организации и подвергнуться критике. Маленькую столовую на нашей территории закрыли, все мы получали питание в большой столовой, работавшей как обычно. Родители каждый месяц получали зарплату, несмотря на то, что партийная система находилась в параличе и они не ходили на работу. Поскольку их отделы ведали культурой, а супруги Мао особенно ненавидели их пекинское руководство, которое они и вычистили в самом начале «культурной революции», родители оказались непосредственно на линии огня. В дацзыбао их стандартным образом оскорбляли: «Бомбардируй Чжан Шоуюя» и: «Сожги Ся Дэхун». Обвинения против них были такие же, как против почти любого заведующего отделом пропаганды по всей стране.
В отделе отца созывались собрания с целью заклеймить его. На него орали. Как и в большинстве случаев политической борьбы в Китае, настоящим двигателем служила личная вражда. Главной обвинительницей отца была товарищ Шао, чопорная и необычайно самодовольная заместительница главы управления, которая давно мечтала избавиться от приставки «зам». Она считала, что ее не продвигают по вине моего отца, и жаждала мести. Однажды она плюнула ему в лицо и ударила его. Однако в целом агрессия не выходила за определенные границы. Многие сотрудники любили и уважали отца и не проявляли к нему жестокости. Вне его отдела собрания против него проводили также организации, входившие в сферу его ведения, например, редакция газеты «Сычуань жибао», однако тамошние работники не чувствовали к отцу никакой личной неприязни, и там собрания оборачивались формальностью.
Против мамы вообще не было никаких собраний. Будучи партработником низового уровня, она руководила большим количеством организаций, чем мой отец — школами, больницами, развлекательными учреждениями. Обычно подобных руководителей критиковали сотрудники этих учреждений. Однако маму все они оставили в покое. Она решала их личные проблемы, например, с переездом или пенсией, и вела свою работу умело и с искренним желанием помочь. В ходе предыдущих кампаний она сделала все, что могла, чтобы никого не оклеветать, и в результате многих уберегла. Люди знали, как она рисковала, и отплатили ей тем, что отказались нападать на нее.
В день моего возвращения бабушка приготовила «облачные» пельмени и пареный рис с «восемью сокровищами», завернутый в пальмовые листья. Мама в оптимистическом ключе рассказала мне о том, что происходит с ней и с отцом. Они решили после «культурной революции» уйти из партработников. Они попросят, чтобы им разрешили быть обычными гражданами и вести обычную семейную жизнь. Позднее я поняла, что это был самообман, ибо обратного ходу из компартии не существовало; но в то время им требовалась какая — то опора.
Отец сказал: «Даже капиталистический президент может за одну ночь стать обычным гражданином. Хорошо, когда тебе не дают постоянной власти. Иначе чиновники будут ею злоупотреблять». Затем он извинился передо мной, что вел себя в семье как диктатор: «Вы словно поющие цикады, смолкшие от холодного ветра. Хорошо, что вас, молодежь, призывают бунтовать против нас, старшего поколения». Он добавил, обращаясь и ко мне, и к себе самому: «Думаю, что работников вроде меня критикуют совершенно правильно — нам не помешают трудности и даже в какой — то степени потеря лица».
Эта была еще одна неловкая попытка родителей принять «культурную революцию». Их не пугала перспектива утратить свое привилегированное положение — напротив, они пытались видеть в этом перемену к лучшему.
Наступил 1967 год. «Культурная революция» вдруг резко прибавила обороты. На первой ее стадии, в ходе движения хунвэйбинов, была установлена атмосфера террора. Теперь Мао перешел к основной своей цели — заменить «буржуазный штаб» и существующую партийную иерархию собственной системой власти. Лю Шаоци и Дэн Сяопин были официально заклеймлены и взяты под арест, та же участь постигла Тао Чжу.
9 января «Жэньминь жибао» и радио объявили, что в Шанхае, где к власти пришли бунтари — цзаофани, начался «январский штурм». Мао призвал народ по всему Китаю брать с них пример и перехватывать власть у «попутчиков капитализма».
«Бери власть (до — цюань)!» В Китае это стало заклинанием. Власть означала не влияние на политику — но власть над людьми. Помимо денег, она приносила привилегии, почет, заискивание нижестоящих и возможность отомстить. В Китае обычным людям некуда было выпустить пар. Вся страна была гигантским котлом, где скопилась огромная масса сжатого пара. Не существовало ни футбольных матчей, ни влиятельных общественных объединений, ни судебных процессов, ни даже жестких фильмов. Не представлялось возможности заявить какой бы то ни было протест против системы и ее несправедливостей, не говоря уже об устройстве демонстраций. Даже разговоры о политике — важная форма снятия стресса в большинстве обществ — находились под запретом. У подчиненных почти не было шансов ограничить произвол начальства. Зато начальство могло дать выход раздражению. Поэтому когда Мао призвал «брать власть», он нашел большую группу людей, которым хотелось кому — нибудь отомстить. Хотя власть содержала в себе опасность, она оставалась более желанной, чем бессилие, особенно для людей, лишенных власти. Теперь население восприняло эту идею так, что Мао разрешил всем и каждому захватывать власть.