Выбрать главу

Он написал на конверте: «Председателю Мао, Пекин», отнес его на почту, находившуюся в начале улицы, и послал заказным авиаписьмом. Служащий взял конверт и взглянул на него, не изменив пустого выражения лица. Отец вернулся домой — ждать.

19. «Я не продам свою душу»: Арест отца (1967–1968)

На третий день после того, как отец отправил Мао письмо, в дверь нашей квартиры постучали. Мама открыла. Вошли трое мужчин в мешковатой синей одежде, какую носили тогда все в Китае. Отец знал одного из них: он служил в его отделе уборщиком и был воинствующим цзаофанем. Другой, высокий человек с нарывами на худом лице, объявил, что они, цзаофани из полиции, пришли арестовать «активного контрреволюционера, покушающегося на жизнь Председателя Мао и культурную революцию». Затем он и еще один, пониже ростом и поплотнее, схватили отца за руки и подтолкнули к двери.

Они не предъявили удостоверений и уж тем более ордера на арест. Но никто не усомнился в том, что это полицейские в штатском. Их полномочия подтверждались присутствием известного отцу цзаофаня из его собственного отдела.

Хотя они не упомянули о письме, отец понимал, что его, скорее всего, перехватили — это было почти неизбежно. Он ожидал ареста, и не только потому, что совершил оскорбление величества в письменной форме, но и потому, что теперь существовала власть — супруги Тин, — которая могла санкционировать его арест. Он ясно сознавал последствия своего шага, но не мог не воспользоваться единственной, пусть и призрачной возможностью выразить свое мнение. Он молчал и не выражал протеста, хотя чувствовалось, что нервы у него напряжены. Выходя, он ласково сказал маме: «Не держи зла на нашу партию. Верь, что она исправит свои ошибки, даже самые серьезные. Разведись со мной. Скажи детям, что я их люблю. Не пугай их».

Когда я в тот день вернулась домой, родителей уже не было. Бабушка сказала, что мама поехала в Пекин хлопотать за отца, которого увели цзаофани. Она не произнесла слова «полиция» — это было бы слишком страшно и означало бы полную безнадежность.

Я понеслась в отдел отца, чтобы узнать, где он. На меня лишь заорали (солировала при этом товарищ Шао), что я «должна провести черту между собой и отцом» и что «где бы он ни был, так ему и надо». Я сдержала слезы гнева. Меня обуревала ненависть к этим якобы разумным взрослым. Почему они такие безжалостные и грубые? Добрый взгляд, мягкий голос, хотя бы просто молчание — все это вполне можно было себе позволить даже в те дни.

С тех пор я стала делить китайцев на две категории: человечные и бесчеловечные. Общественные потрясения периода «культурной революции» выявили в людях нравственную основу, будь они подростки — хунвэйбины, взрослые — цзаофани или «попутчики капитализма».

Тем временем мама на вокзале ждала поезда, чтобы во второй раз отправиться в Пекин. Тогда, полгода назад, еще существовала какая — то надежда на справедливость, сейчас — не было почти никакой. Но мама решила не поддаваться отчаянию и драться до конца.

Она пришла к мысли, что единственный, к кому есть смысл обращаться, — Чжоу Эньлай. Больше никто не мог помочь. Встреча с любым другим руководителем лишь ускорила бы гибель мужа, ее самой и их близких. Она знала, что Чжоу гораздо умереннее, чем мадам Мао и Группа по делам культурной революции, и что он имеет большое влияние на цзаофаней, которым ежедневно дает руководящие указания.

Но добиться встречи с ним было все равно что попасть в Белый дом или получить личную аудиенцию у Папы Римского. Даже если ее не схватят по дороге и она доберется до Пекина, даже если ей удастся попасть в нужную приемную, она не посмеет назвать имя того, с кем хочет встретиться, потому что это было бы воспринято как оскорбление других руководителей и даже как прямой выпад против них. Еще более она беспокоилась оттого, что не знала, известно ли уже цзаофаням о ее отъезде. Ведь ей надлежало оставаться дома и ждать очередного «митинга борьбы». Надеяться можно было только на то, что одна группа цзаофаней решит, что в данный момент ею занимается другая.

Вдруг перед ее глазами мелькнул огромный транспарант со словами «Делегация «Красного Чэнду» едет с петицией в Пекин». Вокруг собралось человек двести, все чуть старше двадцати лет. Из надписей на прочих транспарантах она поняла, что это студенты, едущие в Пекин жаловаться на супругов Тин, и что им обещана встреча с премьером Чжоу.

По сравнению с соперничающей группой «Двадцать шестое августа», «Красный Чэнду» отличался относительной умеренностью. Тины встали на сторону «Двадцать шестого августа», но «Красный Чэнду» не сдавался. Тины никогда не обладали абсолютной властью, несмотря на поддержку Мао и Группы по делам культурной революции.

В то время «культурная революция» характеризовалась напряженной фракционной борьбой в среде цзаофаней. Это явление возникло практически сразу после призыва Мао перехватывать власть у «попутчиков капитализма»; теперь, три месяца спустя, выдвигающиеся вожди «бунтарей» очень отличались от изгоняемых коммунистических функционеров: это были недисциплинированные оппортунисты, даже не фанатики маоизма. Мао велел им сплотиться и распределять между собой власть, но они следовали этому указанию лишь на словах. Они обстреливали друг друга цитатами, цинично пользуясь обтекаемостью формулировок, напоминающих таинственные изречения гуру, — не составляло труда подыскать цитату Мао на любой случай, даже в защиту противоположных мнений. Мао знал, что его пустопорожняя философия бьет рикошетом по нему самому, но не мог напрямую вмешаться, дабы не утратить своей мистической отстраненности.

В «Красном Чэнду» понимали, что для истребления «Двадцать шестого августа» требуется победить супругов Тин. Они слышали о мстительности Тинов и их жажде власти — эти их качества широко обсуждались, вполголоса одними, более открыто другими. Даже то, что их поддержал Мао не заставила «Красный Чэнду» подчиниться. Именно в этой ситуации возникла идея отправки студентов в Пекин. Чжоу Эньлай обещал их принять, поскольку «Красный Чэнду», один из двух «бунтарских» лагерей Сычуани, насчитывал миллионы сторонников.

Мама протиснулась вслед за «Красным Чэнду» мимо билетной стойки; на платформе уже пыхтел пекинский экспресс. Но когда она попыталась вместе со студентами пробраться в вагон, один из них остановил ее. «А вы кто такая? — закричал он. Мама, которой тогда было тридцать пять, мало походила на студентку. — Вы не из нашей группы! Вылезайте!»

Мама изо всех сил ухватилась за дверную ручку. «Я тоже еду в Пекин с жалобой на супругов Тин! — крикнула она. — Я давно их знаю». Студент посмотрел на нее недоверчиво. Но сзади раздались два голоса, мужской и женский: «Впусти ее! Послушаем, что она скажет!»

Мама втиснулась в набитое купе и села между мужчиной и женщиной. Они представились штабными офицерами «Красного Чэнду». Мужчину звали Юн, а женщину — Янь.

Из их речей мама поняла, что студенты мало что знали о супругах Тин. Она рассказала о тех случаях преследования людей в Ибине до «культурной революции», которые сумела вспомнить: о попытке Тин, маминой начальницы, соблазнить моего отца в 1953 году; о недавнем визите этой пары к моему отцу и его отказе сотрудничать с ними. Она заявила, что супруги Тин приказали арестовать ее мужа, потому что он написал Председателю Мао: таким, как они, нельзя доверять руководство Сычуанью.

Янь и Юн обещали, что возьмут ее на встречу с Чжоу Эньлаем. Всю ночь мама не сомкнула глаз, обдумывая, что и как она ему скажет.

Когда делегация прибыла на пекинский вокзал, там их уже ждал представитель премьера. Всех отвезли в правительственную гостиницу и предупредили, что Чжоу примет их завтра вечером.