Он подождал моего ответа, но мне понадобилось время, чтобы подобрать слова. Я нерешительно произнес:
– Э… я слышал об этом.
– Тогда скажите мне.
– Мне кажется, что это извращение из общего ряда мании аутоэротизма. В данном случае самопровоцируемое частичное удушье.
Он нетерпеливо сказал:
– Валентин говорил мне об этом тридцать лет назад. Я просто хочу спросить у вас: это действует?
– На себе я не проверял.
Он промолвил с оттенком горечи:
– Потому что вам это никогда не было нужно, так?
– Ну, пока нет.
– Тогда… вам кто-нибудь рассказывал об этом?
– Никто из тех, кто пробовал это сам. Он вздохнул.
– Я никогда не решался попробовать такое.
Это такая штука, которая может выйти из-под контроля.
– А существуют другие?
– Не будьте тупицей, Томас. Я изучал средневековье. Я знаю те факты, которые были письменно зафиксированы. Я пытался нащупать дорогу в ушедший мир. Я не могу ощутить его запах, вкус, жизнь, услышать его звучание. Я не ведаю его тайных страхов и его надежд. Я провел жизнь, учась сам и обучая других истории, передавая им знания, полученные из вторых рук. Если бы я заснул сейчас и проснулся в 1400 году, я не смог бы понять современный язык и не знал бы, как приготовить пищу. Вы слышали старое присловье, что если бы Иисус вернулся и вновь произнес Нагорную проповедь, никто из ныне живущих не понял бы его, потому что он говорил на древнееврейском языке с акцентом уроженца Назарета? Так вот, я потратил жизнь на непонятное и непонятое прошлое.
– Нет, профессор, – воспротивился я.
– Да, – жестко сказал он. – Я не думаю, что теперь это имеет для меня значение. И мне больше не с кем говорить. Я не могу говорить с нудными патронажными сестрами, которые приходят присматривать за мной и называют меня «голубчик». Но я понял, что могу говорить с вами, Томас. Я старый дурак, и я это знаю.
– Пожалуйста, продолжайте, – сказал я. – Расскажите еще о Валентине.
– В последние годы я нечасто видел его. Его жена умерла. Моя тоже. Вы можете подумать, что это могло бы сблизить нас, но это не так. Я предполагаю, что именно жены устраивали наши встречи. И нас с Валентином просто развело в разные стороны.
– Но тогда, давно… – спросил я. – Он знал, что вы интересуетесь ножами?
– О да, конечно. Ему очень нравилась моя коллекция. Он и его жена часто приходили к нам в дом, и пока женщины болтали о своем, я показывал Валентину ножи.
– Он сказал мне, что отдал вам один нож.
– Он сказал вам?..
– Да.
Профессор нахмурился.
– Помнится, он просил, чтобы я никому не говорил, кто отдал мне этот нож. А просто хранил его, пока он не попросит его обратно… но он так и не попросил. Я не думал об этом. Я забыл об этом. – Он сделал паузу. – Почему вы хотите увидеть этот нож?
– Просто из любопытства… и в память о старом друге.
Профессор обдумал мои слова и сказал:
– Я думаю, если он сказал вам так, значит, разрешил бы и показать.
Он встал и вернулся в спальню; я шел следом. Он снова зажег в спальне тусклую лампу.
– Боюсь, – сказал Дерри, – что в этом коробе ножи уложены в три слоя, и, чтобы добраться до того, который вы хотите увидеть, нам придется вынуть второй поддон. Вы можете переставить его на пол? Его даже не надо поднимать на кровать.
Я заверил его, что вполне смогу это сделать. На сей раз я действовал левой рукой – это было немного легче. Третий слой экспонатов состоял не из коричневых картонных коробок, а из длинных пакетов, завернутых в пузырчатый пластик и снабженных этикетками.
– Здесь по большей части шпаги, – сказал Дерри. – И еще шпаги-трости, и пара зонтиков со шпагами внутри. Они предназначались для защиты от грабителей сто или двести лет назад. Сейчас это, конечно, незаконно. Сейчас по закону положено дать себя ограбить. – Он негромко хихикнул. – Понимаете, нельзя причинять вреда несчастным разбойникам.
Он просмотрел этикетки, пробежав пальцами по уложенным в ряд сверткам.
– Вот оно. «Дар от В.К.». – Дерри вынул сверток, расстегнул пряжки стягивающих ремней и размотал пластик, открывая содержимое.
– Вот он, – пояснил профессор, – нож Валентина.
Я смотрел на нож. Он не был похож ни на один из ножей, когда-либо виденных мною. Он был по меньшей мере пятнадцати дюймов длиной, а может быть, и восемнадцати. Его лезвие, обоюдоострое и отточенное, составляло едва ли треть общей длины и представляло собой удлиненный овал, одна сторона которого сходилась к острию; это лезвие напоминало наконечник копья. Длинная рукоять была узкой и по всей длине закручена в тугую спираль. На конце спирали было круглое навершие с несколькими отверстиями.
– Это же не нож, – сказал я. – Это копье. Дерри улыбнулся.
– Он не предназначался для метания.
– А для чего же?
– Я не знаю. Валентин просто спросил меня, не хочу ли я присоединить этот нож к своей коллекции? Это кованая сталь. Уникальный экспонат.
– Но где он мог купить такую вещь?
– Купить? – Дерри усмехнулся. – Разве вы забыли о профессии Валентина? Он был кузнецом. Он не покупал этот нож. Он сделал его.
ГЛАВА 14
Рано утром в пятницу я спокойно работал в монтажной с четырех часов до половины седьмого, располагая сцены в приблизительном порядке. Помимо всего остального, эта работа всегда подсказывала мне, какие связующие сцены еще необходимо доснять, какие заменить или вообще выбросить. Я делал пометки и напевал что-то от удовольствия, внося ясность в общую канву фильма.
К шести тридцати Монкрифф установил на конном дворе камеры, к семи лошади, вернувшиеся из Хантингдона, выехали на Хит на тренировку, к семи тридцати костюмеры и гримеры уже приступили к работе, а в восемь тридцать во двор, сигналя, въехал автомобиль О'Хары.
Грумы, вернувшиеся с Хита, чтобы почистить и накормить лошадей, выскочили во двор, оставив стойла открытыми. Вышли костюмеры и гримеры. Операторы прервали работу, чтобы послушать, что скажут. Актеры и статисты столпились вокруг.
Удовлетворенный, О'Хара взял мегафон Эда и объявил, что Голливуд доволен тем, как идут дела, и поэтому сам он сейчас улетает в Лос-Анджелес. Томас Лайон остается единовластным правителем на съемочной площадке.
Он отдал мегафон Эду, жестом велел всем возвращаться на свои рабочие места и вопросительно посмотрел на меня.
– Ну как? – спросил он.
– Я предпочел бы, чтобы ты остался.
– Это твой фильм, – твердо возразил он. – Но я прошу тебя никуда не ездить без шофера и телохранителя. – Он осмотрелся. – Кстати, где они?
– Здесь я в безопасности, – ответил я.
– Не стоит думать, что ты в безопасности где бы то ни было, Томас. – Он сунул мне ключ, объяснив, что зто ключ от его номера в отеле. – Если будет нужно, воспользуйся моими комнатами. Те два ножа лежат там в сейфе. Комбинация четыре-пять, четыре-пять. Запомнишь?
– Да… но как мне теперь связываться с тобой?
– Звони моей секретарше в Лос-Анджелес. Она будет знать, где я.
– Не уезжай…
Он улыбнулся.
– Мой самолет улетает в полдень. До встречи.
О'Хара сел в машину, махнув на прощание, и уехал, а я почувствовал себя, словно молодой генерал, назначенный командовать важным сражением: полный страха, неуверенный, эмоционально беззащитный.
По графику на это утро были назначены съемки самых первых сцен фильма – приезд полиции для расследования убийства. Монкрифф показывал актерам – некоторые были в полицейской форме, другие без формы, – где им следует остановиться и повернуться к камере так, чтобы оказаться наиболее выгодно освещенными. Он работал с ними по планам и диаграммам, которые мы вычертили вчера вечером после моего возвращения из Кембриджа.
Оставив Эда приглядывать за съемкой, я поехал в «Бедфорд Лодж», чтобы спокойно позавтракать у себя в номере. В отеле я обнаружил, что мои шофер и «черный пояс» расхаживают по вестибюлю, явно опасаясь неприятностей.