Гонсалес смотрит вниз, а там поджидает Дядюшка Матэ. Волосы встают дыбом на голове у Гонсалеса.
– ЕБАНЫЙ В РОТ!
Он выхватывает ствол и дважды стреляет. Пули свистят над головой Дядюшки Матэ. Дядюшка Матэ улыбается. Одним ловким движением он прицеливается и спускает курок. Тяжелая пуля влетает Гонсалесу в раскрытый рот, пробивает нёбо и вырывает большой клок вздыбленных волос на затылке. Гонсалес повисает на перилах балкона. Волосы полощутся на ветру. Балконные перила начинают раскачиваться – точь-в-точь спина лошади на небыстрой рыси. Его пушка падает на нижний балкон и стреляет.
Выстрел разбивает камеру. Застывший кадр двух балконов под углом в сорок пять градусов. Висящее на перилах тело Гонсалеса скользит вперед, инвалидное кресло Дядюшки Гордо съехало и перевалило за край, пес съезжает вниз на расставленных лапах, vecinos силятся вскарабкаться наверх и соскальзывают вниз.
– ДАЙТЕ МНЕ ШЕСТНАДЦАТЬ.
Кинооператор бешено снимает… Сутенеры орут, оскалив зубы и выкатив глаза, Эсперанса ухмыляется мексиканской земле, толстая циркачка обрушивается как бомба, взметаются розовые юбки, Тетушка Долорес летит вниз, глаза моргают то ласково, то зло, как у куклы, пес несется по светящемуся пустому небу.
Камера ныряет, разворачивается и скользит, прослеживая стервятников, которые по спирали уходят все выше.
Последний кадр: на фоне ледяной черноты космоса призрачные лица Дядюшки Матэ и Эль Моно. Тусклые дрожащие далекие звезды припорашивают их скулы серебристым пеплом. Дядюшка Матэ улыбается.
Марракеш, 1976 год… Арабский дом в Медине, на кухне очаровательная, курящая гашиш старуха Фатима пьет чай с пушером. Посреди фильма обнаруживаю, что я один из актеров. Шеф пригласил меня в свой дом на обед.
– Часам к восьми, Роджерс.
Он принимает меня в патио, где перемешивает зеленый салат. Возле жаровни-барбекю разложены толстые стейки.
– Налей себе, Роджерс, – указывает он на тележку с бутылками. – Если хочешь, киф тоже, разумеется, есть.
Я смешиваю себе шорт-дринк, а от гашиша отказываюсь:
– У меня от него голова болит.
Я видел, как Шеф курит киф со своими арабскими осведомителями, но это не значит, что мне тоже позволено. К тому же у меня действительно от него голова болит.
Шеф выдает себя за старого эксцентричного французского comte[35], который переводит Коран на провансальский язык, и иногда, увлекшись ролью, вгоняет своих гостей в кататонию от скуки. Видите ли, он взаправду знает провансальский и арабский. Для настоящей работы под прикрытием, как у него, приходится учиться годами. Сегодня Шеф не ломает комедию, к тому же в благодушно болтливом настроении. «Будь начеку, Роджерс», – говорю я себе, прихлебывая сильно разбавленный скотч.
– «Думается, ты как раз подойдешь для крайне важного и, позволь добавить, крайне опасного задания, Роджерс». Ты бы купился на такой дерьмовый заход?
– Что ж, он производит впечатление, сэр, – говорю я осторожно.
– Он дешевый позер, – отрезает Шеф.
Он садится и одной рукой набивает трубку кифом. Выкуривает и выбивает пепел, рассеянно погладив газель, которая трется головой о его колено.
– «Нужно опередить красных, не то детишкам придется учить китайский». Что за пустобрех!
Я стараюсь сделать каменное лицо.
– Ты хоть представляешь себе, чем мы тут занимаемся, Роджерс?
– Нет, сэр.
– Я так и думал. Никогда не говори людям, чего от них хочешь, пока не взял их за жабры. Я тебе одну документалку покажу.
Двое слуг-арабов вносят и устанавливают в десяти футах перед нами шестифутовый экран. Шеф встает включить и настроить аппаратуру.
Джунгли, взятые сквозь призму фасеточного глаза, смотрящего сразу во всех направлениях… крупным планом зеленая змея с золотыми глазами… телескопический объектив выхватывает обезьянку, пойманную орлом меж двумя огромными деревьями. Верещащая обезьянка уносится в когтях. Я ощущаю за камерой пытливый инсектоидный разум, впереди – пирамиды, хижины и поля. Крестьяне сеют кукурузу под присмотром надсмотрщика со стеком, в высоком головном уборе. Крупный план лица одного крестьянина. В нем нет ничего из того, что делает человека человеком, ни единого следа чувств или души. Не осталось ничего, кроме телесных нужд и телесных удовольствий. Я видел такие лица в закрытых отделениях государственных больниц для умалишенных. Те люди живут, чтобы жрать, срать и мастурбировать. Удовлетворенная увиденным, камера смещается назад, средний план – мерные движения группы крестьян. Они совершают телодвижения, предусмотренные трехмерным фильмом о функционировании плантации, на лицах серый налет. Время от времени надсмотрщик взглядом подгоняет усталых и нерадивых.