– Ну и что? – сказал режиссер. – Ты чересчур чувствителен. А если иначе нельзя? Если это естественно, если так должно быть, если это заложено в человеке?..
– Нет, – сказал сценарист. – Тебе хочется, чтобы так было. Выходит, в одном заложено, а в другом – нет. По-твоему, так получается? Значит, в нас заложено, а другие пусть как хотят. Ты разве не видишь: жизнь проходит мимо, а мы прячемся от нее за фразы! И за фильмы!.. Не видишь?.. Не возникают ли у тебя такие вопросы, когда ты остаешься наедине с собой, особенно ночью?..
– У меня трое детей, – сказал режиссер, – я никогда не остаюсь наедине с собой.
– У нас у всех дети, – ответил сценарист. – Дети тут не при чем. Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю…
– Так почему ты не подумал об этом, когда садился писать сценарий? – крикнул режиссер. – Где тогда была твоя совесть?.. Почему ты спохватился только сейчас? Из-за этой женщины? А если бы она не утонула?.. Полфильма, считай, уже отснято!.. Зачем ты пишешь?.. Зачем сочиняешь?.. Зачем лжешь?.. Отвечай!.. Зачем?..
Было три часа ночи, когда они решили идти на вокзал. Взяли с собой керосиновые лампы и неуверенным шагом вышли в коридор.
– Спят! – сказал сценарист. – Спокойны! Смотрят сны!..
– Так ведь уже ночь, – заметил режиссер.
– Они спят и днем. Совесть у них спит, делают вид, будто не видят, что творится вокруг. Напьются пива, посмотрят телевизор и – на боковую.
– Вставайте-е-е! – вдруг заорал режиссер. – Хватит спать!.. По-о-одъем!..
Голос его разнесся по пустым коридорам и заглох в ковровых дорожках.
– Пускай спят! – остановил его сценарист. – Пускай себе сладко спят!.. Интересно, что им снится?
– Глупости им снятся, – сказал режиссер. – Что может сниться человеку? Он бежит, бежит, а за ним гонится огромный сапог, догоняет и нависает над ним, сапог больше него, и человек потный, обезумевший, топчется на одном месте и не может сделать ни шагу.
– И мне часто снится, что я бегу, – сказал сценарист. – Бегу, бегу, сердце готово выскочить из груди, а оказывается, я не двигаюсь с места, ноги налились свинцом, смотрю – а мимо катятся отрубленные головы. И просыпаюсь. А еще снятся сады, женщины…
Они прошли мимо администраторши гостиницы, дремавшей за своей стойкой, вышли на улицу. Не светилось ни одно окно гостиницы. Постояли немного у подъезда, а потом отправились по темным пустынным улочкам городка к вокзалу. Керосиновые лампы у них в руках отбрасывали неровный желтый свет. Останавливаясь, сценарист и режиссер отдыхали, подпирая заборы.
Город еще спал, и звуки их шагов гулко отдавались в мощенных камнем улочках, во дворах с железными оградами и ухоженными виноградными лозами, аккуратно подрезанными розами, отражались от плотных занавесей на окнах и крепких ворот с надписью "Гараж", от закрытых парадных дверей с толстыми стеклами и металлическими решетками…
– Спят! – сказал сценарист. – Спят в своих кроватках. Со своими расчетами, со своими соображениями, со своими прожектами…
– Давай разбудим! – предложил режиссер.
Он подошел к ближайшему дому, на дверях которого красовалась табличка "Дом образцового содержания", и стал нажимать на все звонки подряд. Жильцы спали, никто не вышел на непрерывный звон.
– Образцовые граждане спят, – сказал сценарист, – рядом со своими образцовыми женами. Непробудно спят.
– Кто спит, тот не может быть образцовым, – сказал режиссер и сорвал табличку с надписью "Дом образцового содержания". – Нечего незаслуженно украшать себя такими надписями.
Они шли по улице и срывали таблички с домов и заборов.
– Так много образцовых, – сказал, запыхавшись, сценарист, – просто не верится. Целый город просится в киножурнал…
– О кино мне больше не говори, – сказал режиссер.
– Мы же решили: кино больше делать не будем…
– Будем, но только настоящее, – сказал сценарист, – мы ведь так решили.
– Да, – подтвердил режиссер, – только настоящее…
Их ослепил свет автомобильных фар – из тьмы медленно выплыл силуэт машины.
– Милиция! – крикнул режиссер. – Что будем делать с табличками?
Они держали их в руках.
Машина медленно приближалась, на ее крыше пульсировал синий свет.
– Дай мне, – сказал сценарист. – Иди вперед и не оглядывайся… Подумаешь – милиция…
Машина медленно проехала мимо и свернула в ближайший переулок.
Маленькое здание вокзала, почти не видимое из-за деревьев, тонуло во мраке. Из крана текла монотонно журчавшая вода, перрон был пуст, хромая собака перешла через железнодорожные пути и скрылась в темноте.
Сценарист и режиссер постояли немного на перроне, заглянули в зал ожидания – там никого не было, затем постучали в окошко кассы.
– Дайте нам билеты! – кричал режиссер. – Билеты до Софии!..
– Спят, – сказал сценарист.
– Безобразие! – возмутился режиссер. – Весь город спит. Гостиница спит, люди спят, вокзал – и тот спит. Как допускают такое!..
– Спящее царство, – сказал сценарист. – Спят царедворцы, спят собаки, даже мухи спят. Застыв в воздухе.
– Одна собака не спит. Она только что прошла мимо.
Сценарист последний раз постучал в окошечко и махнул рукой.
– Поедем без билетов. Это нас не остановит.
– Вперед, на поезд! – сказал режиссер.
– Они направились к четырем товарным вагонам, стоявшим у первой платформы. Переходя через пути, режиссер споткнулся и упал. Керосиновая лампа разбилась. Он обжегся, выругался и стал трясти от боли рукой. Сценарист помог ему подняться, стряхнул с его брюк пыль, и они пошли дальше. Подошли к вагонам и стали осматривать их.
– Если я не ошибаюсь, они товарные, – сказал режиссер. – Даже нормальных вагонов в этом городе нет. Только товарные!.. А что это такое у меня на руке?
Оказалось, что это кровь. При падении режиссер порезался. Сценарист достал носовой платок, перевязал ему руку, потом развязал и сказал:
– Сначала нужно продезинфицировать рану, чтобы не было заражения крови.
– Я не вижу поблизости дежурной аптеки, – сказал режиссер. – И вообще, очень сомневаюсь, есть ли вообще в этом городе аптека.
– Помочись на рану, – сказал сценарист. – Пока будем искать аптеку, опоздаем на поезд.
– Как это так – опоздаем на поезд! – возмутился режиссер. – Я буду стоять здесь до последней капли крови.
– В этом нет необходимости, ты только помочись на рану, чтобы продезинфицировать ее.
– Ты прав, – согласился режиссер.
Он отвернулся и стал дезинфицировать порез. Потом сценарист перевязал ему руку своим носовым платком и похлопал его по плечу.
Они сели на рельсы, поставили на землю лампы, положили рядом таблички и стали дожидаться поезда. Было темно. Пахло железом, дымом, шлаком, где-то за железной дорогой нестройно квакали лягушки. Сценарист и режиссер молчали, прислушиваясь к ночным звукам.
– Сидим на рельсах, как Анна Каренина, – вдруг сказал сценарист, – и ждем, когда придет поезд.
– Что ты хочешь этим сказать? – спросил режиссер.
– Я же сказал – сидим, как Анна Каренина.
– Я подумал, что это намек, – сказал режиссер.
– Какой намек? – не понял сценарист.
– Ладно, ладно, будем сидеть. Уже и кровь пролита, назад возврата нет.
– Назад возвращаться нам нельзя ни в коем случае… Знаешь, сколько раз мне хотелось взять шапку в охапку и… Но не мог решиться. Но на этот раз – железно.
Так сидели они на рельсах маленького вокзала и разговаривали. Ночь медленно отступала, повеяло утренней прохладой.
Рельсы загудели, послышались стук колес, паровозный гудок, подошел поезд.
Они сели в последний вагон, с трудом закрыли за собой дверь.
В предрассветном сизом тумане горела керосиновая лампа, забытая у железнодорожного пути. Дрожащий огонек все больше и больше удалялся, мигал и наконец совсем растаял во тьме.
Сценарист и режиссер шли по вагону.
В пустых купе по полу, звеня, катались бутылки из-под лимонада, несколько пассажиров дремали, укрывшись с головой пиджаками, ветер, врывавшийся в открытые окна, трепал занавески.