– Успокойся, – сказала идущая рядом Мила и слегка сжала Димкину ладонь прохладными пальцами.
– Да, – мрачно ответил Димка. – Успокоишься тут. Как подумаю, что с батей беседовать придется, – в жар бросает.
– Ну хочешь, я с ними поговорю. Объясню все. Димка посмотрел на Милу. «Счастливая, – подумал он с раздражением. – Никаких проблем. Хочешь – поговорю, не хочешь – не поговорю. Хотя… Какие могут быть проблемы, когда матушка с батей то ли ученые, то ли кинематографисты какие-то. Мотаются по загранкам две недели из четырех. Еще бы с такой семейкой и проблемы были».
– Поговорить? – снова спросила Милка. В глазах ее отчетливо читалась готовность сделать для него все, что только возможно.
– Да ладно, – буркнул, отмахнувшись, Димка. – Сам поговорю. Ты моего батю не знаешь. Он тебя даже слушать не станет. Обложит матюками – и весь разговор.
– Твой папа?
– Угу, – Димка мрачно кивнул.
– Он что, со всеми так разговаривает?
– Угу, – Димка кивнул еще раз. – Со всеми. Кроме вышестоящих.
– Надо же, а я думала, директора другие.
– Кино советское поменьше смотри. Мила хмыкнула озадаченно. Ей, видно, и в голову не приходило, что шестидесятипятилетний мужик может кого-то послать матом. Они прошли через высокие деревянные двери телеграфа и в подковообразном гулком холле свернули налево. В зал телефонных переговоров Димка шагнул с тем отчаянием, с которым приговоренный шагает на эшафот. Милка крепко держала его за руку, стараясь ободрить, но он этого уже не чувствовал. В нем смешались страх, отчаяние и злость. Страх перед отцом, злость на себя за страх и на родителей как на причину страха. Отчаяние за рушащуюся жизнь. Зал был полон народа. Сидели, стояли, смотрели в пространство, читали книги и газеты, прохаживались вдоль ряда телефонных кабин, пустых и занятых. Дима не без облегчения подумал, что, может быть, ему повезет и заказ не примут, или ждать придется слишком долго, или родителей не окажется дома, словом, что разговор придется отложить на неопределенный срок. У него будет оправдание перед компанией. Приветливая девушка, отгородившаяся от посетителей толстым стеклом, взглянула на Диму с улыбкой.
– Заливинск, Новгородская область, – сказал тот, стараясь выглядеть спокойным и чувствуя, как пот, текущий со лба, ручьями заливает лицо. Девушка пощелкала клавиатурой компьютера.
– Номер, пожалуйста, – она была настолько приветлива, что Димке захотелось разбить стекло. Вместо этого он назвал номер.
– Придется подождать.
– Долго? Димка был бы рад услышать в ответ: «вечность», – но девушка только пожала плечами:
– Если линия свободна – минут пятнадцать.
– Угу, – Димка отчаянно мотнул головой. В последние дни ему фатально не везло. – Вы вызовете?
– Будет объявление, – телефонная «барышня» улыбнулась.
– Может, пойдем пока на улицу, покурим? – предложил Димка Миле, когда они отошли от окошка.
– Не стоит, – Милка оглянулась, затем посмотрела на часы. – Обязательно вызовут как раз тогда, когда мы будем на улице. Закон подлости.
– Да ладно, – отмахнулся Дима. – Вызовут. А то я никогда не звонил. Три часа ждать будем, если не больше. «Если линия свободна», – усмехнулся жестко. – У них линия никогда не бывает свободна. Линия. Видела бы ты наши линии – слезы. У нас в городе телефон – не бытовая техника, а предмет роскоши.
– Заливинск, пятая кабина, – возник вдруг под потолком бархатный голос телефонной богини. Димка разом помрачнел, напрягся.
– Это тебя, похоже, – напомнила Милка.
– Я слышал, – огрызнулся он.
– Заливинск, пятая кабина, – повторила богиня.
– Ни пуха, – Милка чмокнула его в щеку.
– Угу, – промычал он. – Подожди здесь. Димка отыскал нужную кабину, вошел внутрь, рухнул на жесткий стул. Колени стали ватными, ноги отказывались держать. В кабине было душно и очень светло, отчего Димка почувствовал себя рыбой в аквариуме. Он повернулся к двери вполоборота и снял трубку с черного телефонного аппарата.
– Алло? – выдохнул хрипло.
– Заливинск, номер… – донеслось до него, сквозь звон в ушах. – Заказывали?
– Да.
– Соединяю. – Щелчок и знакомый голос соседа: – Дима? Дима, это ты?
– Да. Здравствуйте, Егор Ильич, – разговаривая, Димка почти не чувствовал губ.
– Здравствуй. А я сразу решил, что это ты. Клавдю послал за твоими. Сейчас придут. Как дела с учебой, Дима?
– Спасибо, хорошо, – неестественно ровно, без всякого выражения ответил он.
– Отличник?
– Да.
– Молодец. Смотри, учись хорошо. Нам обученные кадры до зарезу нужны, – бодро орал сосед. – Мы с Матвеичем уже и место для тебя приглядели. Будешь у нас в заводском клубе культурным сектором заведовать. Как в большом городе будешь, уважаемым человеком. «Шел бы ты в ж… со своим культурным сектором, – Димка лишь крепче стиснул зубы. – Что вы знаете о большом городе?»
– Работу наладить поможем, кружки разные организуем. – Похоже, Егор Ильич считал, что живет в середине восьмидесятых. – Хоровой или народного танца… О, а вот и твои. Передаю трубку отцу.
– Алло? – это уже хрипло-каркающим отцовским голосом. – Димка, ты?
– Да, бать. Я. Дима почувствовал, как щеки его наливаются пунцом. В духоте кабинки ему не хватало воздуха.
– Что-нибудь случилось? Димка открыл было рот и… вдруг очень ясно понял, что фраза, уже готовая сорваться с губ, изменит всю его жизнь. Окончательно и бесповоротно. Вот сейчас он произнесет ее, и не станет ни Москвы, ни института, ни Милки, ни компании, ничего этого больше не будет. Будет заводской клуб. Хоровой кружок. Танцевальный. Как в «большом городе». Виселица. Петля.
– Бать, – он рожал каждое слово тяжело, медленно, страшно, все глубже погружаясь в трясину грядущей черной безысходности. – Мне… нужны деньги, бать.
– Деньги, значит, – тон у отца сразу стал колючим, словно ему в горло затолкали ежа. Просьба Димки его явно не обрадовала. – И зачем тебе деньги?
– У меня долг, бать, – пролепетал Димка, предвкушая развитие разговора.
– Долг, стало быть, – повторил отец, и в голосе его заклокотал расплавленный металл. – Значит, ты там деньги проматываешь, в долги залезаешь, пока мы тут с матерью надрываемся, чтобы тебе лишнюю копейку выслать… Димка промолчал. Действительно, отец с матерью присылали ему деньги. Раз в месяц, по сто рублей. Платили в Заливинске и в прежние времена не очень, а уж теперь-то и подавно. Для отца и матери сто рублей были большой суммой.
– Бать…
– Что «бать»? – повысил голос отец. – Что «бать»? Ба-ать! Только и знаешь! Ба-ать! Вырастили нахлебника на свою шею! Сам уже должен отцу с матерью помогать, а ему все из родительских карманов деньги тянуть!
– А я тяну, что ли? – стервенея, выдохнул Димка.
– Мамка обрадовалась, – не слушая, скороговоркой продолжал отец. – Думала, сыночек родненький позвонил, что хорошее скажет, а он, дармоед, де-еньги. Деньги ему, вишь ли, подавай! Москвич ср…й. Совсем зажрались там. Не хватает ему. Я полжизни в общежитии, на сорока рублях, а он… Распустили вас, избаловали…
– Знаешь что… – Димка почувствовал, как на глаза невольно навернулись слезы. – Знаешь… Ты… Ты… Не надо мне ваших денег, понял? Не надо! Без вашей помощи обойдусь как-нибудь! И вообще… Вообще… Он бросил трубку на рычаг, но не поднялся со стула, а несколько секунд сидел, приходя в себя, стараясь унять дрожь в коленях, отогнать подступивший плач. Он не должен плакать. Он мужик и способен сам найти выход из сложившейся ситуации. Милка подошла к кабинке, остановилась в двух шагах, глядя на него через стекло. Димка встал, вышел в зал, направился к окошку, расплатился за разговор. Схватил за руку идущую следом Милку, потянул за собой:
– Пошли.
– Что? – спросила девушка, когда они оказались на улице и Димка остановился, чтобы прикурить. – Твои родители… отказались продавать квартиру? Димка лихорадочно затягивался, глаза его блестели. Он хмыкнул, усмехнулся расплывчато, то ли язвительно, то ли победно, посмотрел на толпу, бегущую по Тверской.