Как они сказали, так оно и вышло. На третий день вызвали меня на свидание. Гляжу — Василев.
— Прислал меня, — говорит, — Ничев тебя спасать! Вот доверенность — подпиши, чтобы я мог свою роль исполнять! Подвели тебя, — говорит, — под самую страшную статью, и положение у тебя аховое. Слава богу, что судья наш — демократ, каким-нибудь манером, а дело выиграем! Подпиши!
— Не буду, — говорю, — подписывать! Нет у меня денег. Сам защищаться буду!
Был Василев в очках, так вторые нацепил, чтобы получше меня разглядеть.
— Ты что, — кричит, — спятил? Хоть жену и детишек пожалей!
— Пускай у следователя этот грех на душе будет, господин Василев! Прощевайте!
Повернулся к нему, значит, спиной и иду к моим мазурикам:
— Учите теперь, что в суде отвечать!
— Расскажи мне, — говорит Арменко, — всю историю от корки до корки!
Начал я рассказывать. Как дошел до телеграмм, он меня останавливает:
— Ты имя и фамилие подписывал или одно фамилие?
— Фамилие, — говорю, — Панайотов!
— Все?
— Все! Что, у меня денег куры не клюют, еще и имя писать?
— А в вашем селе другие Панайотовы есть?
— С десяток, не меньше. Церковь у нас — пресвятой богородицы, по-гречески — панаицы, и потому у нас Панайотовых пруд пруди.
— Вернешься в село, — говорит Арменко, — не забудь свечу поставить пресвятой панаице, через нее тебе спасение выйдет. Приведут тебя в суд, попроси приложить для доказательства список избирателей. Пускай дознаются, кто из десяти или пятнадцати Панайотовых телеграмму подписывал… Лишь бы, — говорит, — почерк не сверяли.
— Почерк-то сверяй не сверяй, ничего не дознаешься, потому как телеграммы не я писал, а поп, у него почерк разборчивей, а про попа они не догадаются, а и догадаются, не посмеют его судить, а будут судить, за него архиерей вступится.
— Хорошо! — говорит Арменко. — Откроем тогда заседание.
Он прокурора изображает, второй мазурик — председателя суда, а меня посадили у двери вроде как на скамью подсудимых и начали суд.
Раз пятнадцать мы это дело разыграли, и они потешились, со смеху животы понадрывали, и я языком так навострился чесать, что когда меня потом в суд привели, то и прокурор, и судьи прямо рты разинули… Одно плохо, жена, не спросившись, подписала вексель с процентами на шесть тысяч против пяти, к за десять дней до суда меня из тюрьмы выпустили.
Спрашиваю жену:
— Кто тебя надоумил на свою голову подписать?
— Поп.
— Ты зачем, — говорю, — батюшка, в мои дела нос суешь?
— Это не я, а околийское бюро вмешалось, — отвечает мне поп. — Они решение приняли — как бы там ни было, а залог внести, чтобы ты, — говорит, — не пятнил партию и в тюрьме со всяким жульем не сидел!
Так меня подмывало сказать ему, кто настоящее-то, страшное жулье, но, думаю, промолчу лучше, пускай следствие кончится, пускай и в моем доме мир будет.
Прошел суд. Отмыли меня прямо-таки святой водой, вернулся я в село, да только всего одну недельку в мире и пожил. «В мире и любви», как сказано в Библии. Жене тогда было тридцать два, мне — тридцать девять, все нам было нипочем! Только ребятишки у нас без штанов бегали, и очень мне это обидно казалось, но жена у меня была веселая, не давала сильно над этим задумываться.
— Нашел о чем тужить, — говорит. — Да они еще не понимают, что у них зад голый.
Прошла, значит, неделя, а в понедельник с утречка сторож притаскивается. Фуражку снимает, достает повестку и мне протягивает.
— Кто ж это меня вызывает?
— Читай, — говорит, — ты ведь у нас грамотный! Телеграммы пишешь, сам подписываешь, в чужих карманах деньги считаешь, читай!
И он, значит, поганец, против меня, старосте и секретарю подпевает.
Читаю и глазам своим не верю: вызывают меня в управление общественной безопасности, комната номер три! Написано «срочно», а число не проставлено. «Не иначе, — думаю, — как это староста мне подсуропил».
Иду к старосте.
— Твоя, — говорю, — работа?
— Знать, — отвечает, — ничего не знаю!
Ах ты, лиса этакая, гадина паршивая! Смотрит мне з глаза и врет. Пальто на меху себе справил, оборванец вшивый, так ведь я ему старостово место уступил, а теперь он, значит, в гору пошел, на плешивую голову соломенную шляпу напялил, в конторе в ней сидит, не снимает, чтобы — боже упаси! — за мужика его не приняли. Так бы и хватил его по башке, да сподручные старостовы тут как тут! С ружьями! Только и ждут зацепки, чтобы тебя пришибить. Куда податься? С кем посоветоваться? Пошел я к попу, какой-никакой, а все же свояк.