Я и пошел. Что поделаешь? Говорю ведь, у каждого свое направление в жизни…
Плохо только, что в лес не дают ходить. А ведь сколько дорожек нужно бы еще проложить!
Гудок паровоза
Из-за какой-то несчастной дыры пошла моя жизнь в перекос, из-за проклятущей пещеры, которая была неподалеку от нашего села. В ту пору я был еще мальчонкой, волов пас и частенько вокруг этого хода вертелся. Старики рассказывали, что в пещере гайдуцкие ружья спрятаны, а мне страсть как хотелось ружье заиметь, и решился я туда за ним слазить. А пещера такая оказалась теснющая, что, когда начал я из нее задом вылезать, рубаха моя сбилась, и зажало меня в темной норе, как в тисках, ни взад, ни вперед. Кричал я, кричал, да кто в таком глухом месте услышит.
Пролежал я так с обеда до вечера. Хорошо, что торбочку с хлебом повесил на сосну возле входа, — другие подпаски догадались, где я, пастухов позвали, те связали мне ноги веревкой и вытянули меня — ни живого, ни мертвого от холода и страха. С того дня на всю жизнь во мне этот страх остался. Во всем я человек здоровый, нормальный, но стоит мне очутиться в темном и тесном месте, как я прямо-таки ума лишаюсь. Как хочешь это называй — фобия или мания, но только самая моя большая слабина в том и состоит, что боюсь я тесного и темного помещения.
Как на грех, везло мне в жизни на темное да на тесное: из ямы в яму, из кутузки в кутузку. В шестнадцать лет я уже батрачил, знал наизусть брошюрку «Кто за чей счет живет» и читал ее другим батракам в Араповском монастыре. Только игумену донесли про эти чтения, и оказался я на дне монастырского колодца — на два с половиной метра под землей. Хорошо, что вверху отверстие было. Смотрел я в небо и тем спасся.
Во время стачки водопроводчиков меня и Георгия Найденова схватили и заперли в пороховом складе — такое углубление было в скале, дверью заделанное, где хранился порох. Было там и темно, и тесно, но чтоб меня очень страх одолевал — не скажу, потому как сидел я не один, а с Найденовым.
В этот раз нас не били, но зато всю душу нам вымотал один немой, дурачок тамошний. Надзиратель подучил его подходить к складу, когда никого поблизости нет, и бросать через щели в двери подожженные щепки…
А внутри стояло двенадцать ящиков с порохом, и мы с Найденовым босыми пятками затаптывали горящие щепки, чтоб не взлететь на воздух вместе со скалой.
Жизни мы могли лишиться из-за этого недоумка, и жутковато было, конечно, но такой-то страх пересилить можно, не то что в кромешной тьме сидеть.
Ноги у нас были по колено в волдырях, но агитаторов мы не выдали.
А когда я служил в девятом полку, поручик Гагов нашел у меня спрятанную за пазухой газету «Работнически вестник» и стал допытываться, кто ее в казарму проносит. Бил меня и плеткой, и рукоятью шашки. Но я молчал. Тогда он мне шею газетой, как платком, обернул и зажег — вот он след, но я все равно не сказал.
Тут Гагов взъярился и приказал меня отвести в продовольственный склад, где после Пловдивской ярмарки осталась у нас здоровенная бочка с крышкой. Приказал он караулу затолкать меня в бочку. И это меня доконало. Признался я, что дал мне газету прапорщик Крыстю Крыстев, и его разжаловали в подпрапорщики, а мне перед всей ротой всыпали двадцать пять горячих.
Было это в двенадцатом году, в августе. Балканская война еще не начиналась, но про нее уже в открытую говорили, а я так прямо дождаться ее не мог, потому как задумал в первой же перестрелке тайком прихлопнуть нашего взводного. Но перед самой войной этого изверга перевели в другую часть, и план мой лопнул.
Если б знал я, сколько мне в своей жизни из-за этого Гагова горя хлебнуть придется, под землей бы его сыскал и тут же бы пристрелил, но откуда было знать, что через одиннадцать лет нам с этим гадом опять доведется встретиться и тогда уж он сумеет меня допечь окончательно!
В двенадцатом году тесняков[12] в нашей околии было раз-два и обчелся, а после войны, как покормили мы вшей, партия силой стала, и во время антифашистского восстания в двадцать третьем году наша городская организация выставила семьдесят шесть человек с ружьями, двоих с пулеметами, семерых с гранатами, не считая тех, кто с топорами вышел… Четыре дня мы занимали наш городок. Сдерживали целый пехотный батальон, но когда подошла тяжелая артиллерия, пришлось нам отступить.
Ушли мы в горы, и мало-помалу поредели наши ряды: осталось нас двенадцать человек самых стойких, но мы решили продолжать борьбу, быть отрядом мстителей.