А что за олени были, с какими рогами! И как, черти, дрались из-за проклятых самок! Как столкнутся, словно дубы в лесу затрещат! Бьются, сшибаются, пока на поляне не останется один победитель, вытянет он шею и начнет трубить. Как затрубит, зашуршат сухие листья в лесу, и оленихи подступают тихо-тихо. А олень шею струной вытянет, гремит на весь лес, как труба, и ждет, пока не соберется целый гарем, чтобы выбрать красавицу из красавиц!
Тут-то, в самый этот момент, охотники запросто и подстреливали оленей. Щелкнет курок, и грохается наш красавец на землю с кровавой пеной на губах… Не успеет даже поцеловать свою кралю!
Взыграло у меня сердце, но кому о том скажешь? Все по плану, как положено: платят люди валютой, убивают и… все тут. Только одно я себе позволял: пока мы с охотниками в лесу были, плел я языком что попало…
Охотники понимали не больше деревьев, стало быть, можно было спокойно высказываться. Я и вправду говорил все, что в голову взбредет, про этих горе-охотников, но улыбался, чтобы господа не учуяли, какого перца я им задаю. И им весело было. Один только оказался такой молчаливый, серьезный очкарик, из Мюнхена он был или еще откуда, не могу тебе сказать, фабрикант какой-то. И из-за этого очкарика лишился я куска хлеба. Убил он оленя, самое красивое животное в заповеднике, обложил я его как следует, и вернулись мы в контору.
Наутро зовет меня директор — в семь часов! У него — целый штаб: профком, звероводы, заместители и даже бухгалтера. У директора вид серьезный, остальные уставились в пол и молчат… Хотел я сесть, но он меня по стойке смирно поставил.
— Стой! — И бухгалтеру приказывает: — Включай!
Тут я заметил, что в руках у бухгалтера коробочка с ремешками, вроде фотоаппарата «Киев». Нажал бухгалтер какую-то кнопку — и раздался рев! Рев оленя, того, которого немец вечером убил. Коробочка та, значит, была не фотоаппарат, а магнитофон. Носил его фабрикант с собой, чтобы записывать рев и схватку оленей, для документации, и записал не только рев, но и мое высказывание после того, как он оленя убил. Знал немец два-три слова по-нашему и записал не только мое высказывание, но и кашель даже.
— Ну, что? — спрашивает меня директор, и по голосу его я чую, что дело мое табак.
— Попрошу, — говорю, — погромче пустить.
Нажали кнопку, и как загремел, заорал магнитофон моим собственным голосом — у меня аж мурашки по спине забегали, точно раненый олень ревет: «Зачем ты эти телескопы и треноги приволок, балда ты этакая! Ты б еще самолеты прихватил бомбы сбрасывать, артиллерию бы притащил, чтоб пальцы свои не поломать! Что же ты даже не потрудился жирный свой зад приподнять, что ж не мог прицелиться точно, чтоб не мучить бедную животину? А еще охотником назвался! Балда ты чертова!»
И так далее, и так далее.
Если б не этот «балда», как старший зверовод мне объяснил, все бы, может, и обошлось, но фабрикант за него ухватился. Переводчик ему перевел как «солидный, почтенный господин», но немец знал это слово, и я был уволен за «некорректное обращение с иностранными охотниками». И вполне справедливо.
Так окончилась моя егерская служба. Взял я медвежью шкуру — была у меня медвежья шкура для подстилки — и пошел в село с медвежьей шкурой за плечами.
Иду я дорогой и думаю: куда ж мне теперь податься? На карьер, в кооператив? Куда? Думаю и так углубился в свои мысли, что не догадываюсь медвежью шкуру скатать, а накинул ее на плечи, как пелерину. Вдруг слышу голоса: курортники собрались, фотографируются. Один мужчина ко мне приглядывается.
— Эй, — кричит, — чудак! Дай медвежью шкуру для смеху сфотографироваться.
Ну, я дал, шкура большая, мохнатая, лапищи вот такие, как завернулся он в нее — чистый медведь! Сфотографировался он, другие у него прямо из рук вырвали, потом третьи подошли, а четвертые чуть не подрались, кто первый сниматься будет. Хорошо, что у фотографа пленка кончилась.
Пошел я дальше, и до самого села только и было у меня перед глазами, как курортники друг у дружки медвежью шкуру рвут, чтобы с ней сфотографироваться. И не пьяные были, а так уж им хотелось сняться в медвежьей шкуре, медвежьи уши себе приставить! Эх, к этой бы шкуре да мне бы фотоаппарат!
Как пришло мне это в голову, так у меня даже дух перехватило: может, счастье мое в этой медвежьей шкуре! Остановился я. Очухался, губы облизал и пошел дальше, но уже с планом.
Рассказал свой план жене. Она сначала засмеялась, потом озлилась и начала кричать: