– И что я сказала?
Она кривится и мотает головой.
– Не хочу повторять. Давай не будем об этом.
Секунду я чувствую ровно то, чего она добивается. Тревогу, острое чувство вины, мешающее мне продолжить расспрашивать. Но ведь это неправда. Я не спала, и я ее видела.
– Ты уверена? – спрашиваю я.
Самое смелое проявление несогласия, которое я могу себе позволить. Надави я чуть сильнее, и она огрызнется. Я сто раз видела, как это бывает: с учителями, когда кто-то из нас забывал сделать домашнее задание, с выездными экскурсиями, когда Уэлч ловила ее за подделкой подписи моей мамы. Байетт – отменная лгунья. Но обычно она лжет ради меня.
– Ага, – говорит она и очень естественно поеживается. – Ничего страшного, забудь. Я просто перебралась наверх, к Риз.
По крайней мере в этом она не солгала. Но что за секреты можно хранить в Ракстере? Наши тела испытывают одни и те же ужасы, одну и ту же боль, одни и те же желания.
– Прости, – говорю я. Мне остается только подыграть. – Что бы я ни сказала, ты ведь знаешь, что ты моя лучшая подруга.
Байетт мгновенно оживляется и, обняв меня за плечи, притягивает к себе. Мы шагаем дальше, нога в ногу.
– Да, – говорит она. – Знаю.
Над нами возвышается здание школы, и через потрескавшиеся стекла до нас долетают голоса девочек, начинающих просыпаться. Иногда они спорят над одеждой и постельными принадлежностями, и порой эти споры перерастают в настоящий скандал, но чаще всего они говорят об одном и том же. Одни и те же журналы передаются из рук в руки, одни и те же тесты проходятся снова и снова, одни и те же воспоминания пересказываются до тех пор, пока не становятся общими. Родителей здесь делят поровну, историями о первых поцелуях обмениваются как подарками.
Мне нечего добавить в общую копилку: об отце воспоминаний у меня почти нет, а о маме, сидящей в одиночестве в нашем доме на базе, думать слишком больно. Мне нравились парни, и мне нравились девушки, но ни по кому из них я не скучаю, никого из них мне не хочется выдернуть из слайдов со старой жизнью и принести в школу.
Иногда, если закрыть глаза, я забываю, что, собственно, изменилось. Забываю о смятении, порохе и голоде. Остаются только скука и апатия, пустившая корни.
Мы приближаемся к забору, оставив школу за спиной; впереди начинается вечнозеленый хвойный лес. Лесной массив прорезает дорога, которая с каждым годом становится все у́же и незаметнее. В нескольких футах за забором – то, из-за чего, по всей видимости, стреляли ночью: туша оленя, умершего несколько часов назад; его мясо заражено и не годится в пищу. Во рту уже копошатся черви, на мехе иголками застыла кровь.
Изменились не только олени. Об этом все знают, но не говорят. Иногда, если выйти из школы в нужный момент, можно почувствовать, как подрагивает земля – совсем как мой дом на базе, когда над ним слишком низко пролетает реактивный самолет. Когда токс только начиналась, мы листали учебники по геологии, разглядывали списки флоры и фауны и гадали, что такое может быть в лесу. Потом ударили холода, и книги пришлось сжечь, а гадать стало уже не так весело.
– Пойдем, – говорит Байетт.
Не глядя на крышу, где две девочки целятся из ружей поверх наших голов, мы ведем пальцами по прутьям и доходим до того места, где забор заканчивается у самой воды, где скалы наслаиваются и собираются гребнями, а долетающая до нас соленая вода скапливается между ними и не замерзает до глубокой зимы. Нас окружают серые складки, изумрудно-зеленые водоросли и черный океан, тяжело вздымающийся вдали.
Я забираюсь на вытянутую скалу и, опираясь на нее ладонями, заглядываю в самую большую из луж. Рыбы в ней нет – из-за токс она практически перестала подплывать к острову, – но зато есть что-то другое. Что-то маленькое, не больше моего кулака, и яркое, тревожно-голубое. Краб.
– Байетт, – зову я, и она, подтянувшись, прижимается к скале рядом со мной. – Смотри.
Они появились на острове за несколько лет до меня. Примета времени, как выразилась учительница биологии, когда повела нас смотреть на них осенью, в мой второй год в Ракстере (мы тогда проходили глобальное потепление). Прежде их никогда не видели севернее Кейп-Кода, но мир меняется, а за ним меняется вода. Мы называем их ракстерскими голубыми, потому что они не похожи на своих собратьев.
С помощью мистера Харкера мы поймали несколько штук для урока и по очереди брались за скальпель. В воздухе стоял густой запах соли, и, когда мы вскрыли панцири, как створки раковины, две девочки чуть не упали в обморок. Смотрите, сказала учительница. У них есть и жабры, и легкие, поэтому они могут дышать и в воде, и на земле. Смотрите, как меняется тело, чтобы приспособиться к новым условиям.