– Какую вам, мать, рыбу?! – орёшь в ответ так, что изо рта летят лук, куски селёдки и малосольных огурчиков. Перегибаешься через стол к спрашивающему. Желательно при этом дубасить рукояткой ножа по столу. – Какой вам, говорю-слышь, рыбы?! Стерлядки, да, стерлядки?!
И над головой лампочка так – «дзынх»…
– Это было в Чили! – продолжаешь орать и дубасить. – Мы получили приказ адмиралтейства взорвать свой крейсер! Понял? Да?! Динамит! Я в белом кителе! На мостике! Без руки! Зубами, слышь, зубами – вот этими вот, смотри! Видишь, да?! Этими! Перевожу на «самый полный»! Торпеда! Вспышка! Вторая! Вспышка! Пламя лижет ленточки! Мимо летят части экипажа! Якорь со свистом! Вот так вот – фсшвить! Якорь! Кровавый прибой, бинты, пробковые койки… Очнулся в Гамбурге, второй год работаю швейцаром! Немецкого не знаю! И, слышь, уже брюнетом очнулся! В зоопарке! Ночью! С осколком в спине! Вам какого-нибудь салата предложить?! Прохладительных напитков: морс? крюшон?!
Только так!
Фото во сне
Самое поразительное, что люди, фотографирующие на телефон свою еду в ресторане, воспринимаются нами вне больничных стен, где им самое место, совершенно нормально.
Я бы пристроил ещё этажей десять в отделении матёрой дурологии, чтобы с удобством и покоем разместить там по специфике граждан, фотографирующих то, что они сейчас едят, товарищей, фотографирующих свои ноги, господ-фотографов спящего меня.
Проснулся от чужого смеха. Обычно я просыпаюсь от собственного. А тут чужой.
Насторожился.
Любой, представив себе, что вот он лежит, доверчивый и беззащитный, а над ним раздаётся чужое повизгивание, обязан встревожиться. На всякий случай.
Я не просто встревожился, а и нахмурился. Пообещал фотографам, что последний кадр, который обнаружат на их телефонах, им совершенно не понравится. Что я засуну их телефоны туда и так сильно, что последние фотографии в них, все как одна, будут называться «Свет в конце туннеля».
– Всем должно быть понятно, мои дорогие, что фотографировать меня можно только с письменного разрешения градоначальства, в лёгкой вуали, при свете свечи. Чтоб, значит, красиво и с духовностью, – говорил я, методично подламывая дверь, за которой укрылись паникующие папарацци. – Сейчас будут щепки, глаза прикройте.
Организатор
В Интернете, склонном, как известно, к поощрению любых отклонений, я чувствую себя очень уютно. Давно хотел об этом сказать.
Дальше речь пойдёт о другом, конечно.
Я мгновенно обустраиваюсь на новом месте. Окружающие меня люди неоднократно убеждались в этом. Только прислонили на минуту к забору, придав моей вынужденной позе некую выразительность, только отвернулись, вытянувшись во фрунт перед проезжающим правоохранительным разъездом, а обернулись – я уже сижу перед расстеленной газетой, на газете миски, бутылки, кастрюля с паром из Везувия, на шее у меня трепещет импровизированная салфетка из соседской занавески, я щурюсь на солнце, обколупывая с неясной улыбкой невесть откуда взявшиеся калённые в углях куриные яйца. На коленях моих обмирает хозяйка занавески, не веря подвалившему счастью. А я всем своим крепко сбитым домашним видом олицетворяю торжество природы.
– Джон! – упрекают меня часто мои спутники. – Оставишь тебя без присмотра на полчаса, возвращаешься, а вокруг тебя уже голуби, уже назначаются свидания, уже рынок ковров и фаянса организован, уже фотографируются в фатах и туфлях с загнутыми носами, все потные, орут, торгуются, а ты смотришь на всё это громокипение глазами отца-основателя… Вчера ведь орал, бегая по пирсу: «Не оставляйте меня здесь, родненькие! Я всё верну обратно! Чувства можно воскресить!» А теперь тебя отсюда и не выдернешь!..
Это так все, да. Но иногда надо скрываться от людей и мне.
У меня строгий принцип: как только в мою честь называют местный бар, я уезжаю из города. Потому как совершенно понятно, что потом пойдут именования в твою честь мясистых, не всегда, кстати, моих детей. Потом кривеньких улиц. Потом появятся тощенькие самозванцы, которые лестью будут водить за собой толпы, врать бессмыслицы, чудодесить перед камерами и бесов гонять с лукавыми тоненькими причитаниями: «Хлыщу, хлыщу, рая ищу!» Фельетоны начнутся, из музея за мной приедут с сетями…
Ухожу я обычно утром, по прохладе, спорым суворовским шагом, посыпая следы смесью махорки с перцем. По дороге бросаю на берегу записку: «Прощевайте любезныя лихом мя не помните люблю всех тут но не могу уж я боле и изнемог а надоели вы мне как собаки или кто там ещё».