— Не хотите ли пообедать со мной в каком-нибудь ресторане?
— О, вы очень любезны, — повернувшись к нему, сказала Виктория.
— Я голоден, и если бы вы согласились составить мне компанию…
— Я очень вам благодарна и не хотела бы вас обидеть, но мне нужно домой. Я пообедаю дома. Я обещала.
Уже два раза она повторила слово «дом», и это озадачило его, потому что подразумевало родственников. Интересно, кто ждет ее. Сестра, любовник или, может быть, муж? Все возможно.
— Ну, что ж. Я просто думал, что вы свободны сегодня вечером.
— Вы очень-очень любезны, но я, в самом деле, не могу…
Воцарилось долгое молчание, которое она иногда нарушала, показывая, как лучше проехать к Пендлтон Мьюз. Когда они подъехали к арке, которая отделяла Мьюз от улицы, она сказала:
— Высадите меня здесь. Дальше я пойду пешком.
Но теперь в нем заговорило упрямство. Если уж она не захотела с ним пообедать, то он, по крайней мере, довезет ее до самой двери. Он повернул и направил машину в тесный угол под арку. Автомобиль медленно заскользил между гаражами, окрашенными дверями и кадками, в которых уже скоро расцветут яркие весенние цветы. Дождь перестал, но камни мостовой были мокрые и блестели в свете фонарей, как на сельской улице.
— Какой номер дома?
— В самом конце. Боюсь, что вам трудно будет развернуться. Придется выезжать задом.
— Ничего.
— Вот эта дверь.
В квартире горел свет. Он лился из окон второго этажа и из небольшого окошка в синей входной двери. Она с беспокойством взглянула на верхние окна, как будто ожидала, что вот-вот распахнется окно и высунется чье-то лицо, чтобы сообщить ей плохую новость.
Но ничего не произошло. Она вышла из машины, и то же самое сделал Джон — не потому что ждал, что она пригласит его зайти, а потому что был хорошо воспитан, а хорошие манеры предписывали не просто высадить пассажирку, но и, отперев дверь, вежливо распахнуть ее и тем самым обеспечить безопасность и благополучие дамы.
Она нашла ключ и открыла дверь подъезда. Ей, очевидно, не терпелось скорее подняться по лестнице.
— Огромное спасибо, что вы довезли меня до дома. Вы очень добры, и вам не стоило беспокоиться…
Она замолчала. Сверху явственно донесся плач разобиженного ребенка. Этот плач пригвоздил их к месту. Они посмотрели друг на друга, девушка была удивлена не меньше Джона. Крик продолжался и становился все громче и требовательнее. Джон ожидал какого-то объяснения, но объяснения не последовало. В резком свете, который падал с лестницы, ее лицо неожиданно показалось ему очень бледным. Сдавленным голосом она сказала:
— Доброй ночи.
Он понял, что пора уходить. Подумал про себя: «Черт тебя побери», а сказал:
— Доброй ночи, Виктория.
— Желаю хорошо провести время в Бахрейне.
— Постараюсь. — А про себя подумал: «К черту Бахрейн».
Синяя дверь захлопнулась у него перед носом. Свет за ней погас. Он поглядел на окна. Задернутые шторы хранили тайну. «И тебя тоже ко всем чертям», — подумал он.
Усевшись в машину, он на полной скорости ехал задом всю дорогу назад до поворота на улицу и едва не задел опору арки. Здесь он минуты две посидел спокойно, пытаясь восстановить душевное равновесие и вернуть себе привычное хорошее настроение.
Маленький ребенок. Чей он? Вероятно, ее. Она вполне может иметь ребенка. Вот только сама она выглядит почти ребенком. Но у нее может быть муж или любовник. Девочка с ребенком.
Он подумал: «Надо рассказать об этом Тане. Вот она будет смеяться. Ты не могла поехать на вечер к Имоджен, поэтому я поехал один и провел вечер с девушкой, которая спешила домой к маленькому ребенку».
Понемногу досада и раздражение улеглись, пропал и голод, и он ощутил пустоту и скуку. Он решил отказаться от обеда, поехать домой и съесть бутерброд. Его машина продвигалась вперед, и его мысли продвигались вместе с ней, неспешно переключаясь на завтрашний день, на ранний вылет, на поездку в аэропорт и долгий перелет в Бахрейн.
4. ПЯТНИЦА
Оливер сидел на диване и держал малыша, стоявшего у него на коленях. Когда Виктория поднялась по лестнице, первое, что бросилось ей в глаза, это затылок Оливера и круглое, красное от непрерывного плача, залитое слезами лицо его сына. Малыш, удивленный ее неожиданным появлением, на минуту перестал плакать, а затем, увидев незнакомое лицо, снова залился слезами.
Оливер в надежде отвлечь Томаса стал подбрасывать его вверх, но это не помогло. Виктория положила сумочку и, подойдя к ним поближе, остановилась, расстегивая пальто.
— Он давно проснулся?
— Минут десять назад.
Малыш истошно орал, и Оливеру пришлось повысить голос, чтобы его перекричать.
— Что это с ним?
— По-моему, он хочет есть.
Оливер встал и взял мальчика на руки. На ребенке были хлопчатобумажные брючки и белый свитер, весь измятый. Волосы у него были золотисто-рыжие, спутанные и потные на затылке у самой шеи. Единственное, что удалось узнать Виктории у Оливера перед отъездом к Фербернам, это то, что ребенок — его сын, и ей пришлось довольствоваться только этой скудной информацией. Уезжая, она оставила их вдвоем: малыш мирно спал, Оливер отхлебывал из стакана виски с водой.
А сейчас… Она смотрела на эту сцену с тяжелым сердцем. Ей мало что известно о маленьких детях. Ни разу в жизни ей не приходилось держать на руках ребенка. Чем их кормят? Что им нужно, если они так горько плачут?
— Как его зовут?
— Том.
Оливер снова подкинул его в воздух и постарался повернуть его лицом к Виктории.
— Эй, Том, поздоровайся с Викторией.
Том еще раз взглянул на Викторию и истошным криком дал им знать, что он о ней думает. Она сняла пальто и бросила его на кресло.
— Сколько ему?
— Два года.
— Если он голоден, надо дать ему поесть.
— Это разумно.
Помощи от него не дождешься. Виктория оставила его с малышом и отправилась в кухню поискать что-нибудь подходящее для ребенка. Она внимательно осмотрела полки в буфете, обнаружив там специи, белковую пасту для бутербродов, муку, горчицу, чечевицу, бульонные кубики.
Что он задумал, вернувшись в ее квартиру, в ее жизнь после трехлетнего молчания? Что он делает здесь с ребенком? Где мать Тома?
Конфитюр, сахар, овсяные хлопья. Пачка, купленная ее матерью во время ее последнего приезда в Лондон. Помнится, она собиралась испечь какой-то особенный пирог.
— Он будет есть кашу? — крикнула Виктория.
Оливер не ответил, потому что не слышал ее из-за истошных воплей сына. Виктории пришлось подойти к открытой двери и повторить вопрос.
— Думаю, да. Мне кажется, он будет есть что угодно.
Едва сдерживая раздражение, Виктория вернулась на кухню, поставила на огонь кастрюльку с водой, всыпала туда овсяных хлопьев и нашла миску, ложку и кувшин молока. Когда каша закипела, она уменьшила огонь, вернулась в гостиную и увидела, что ее гостиную полностью оккупировал Оливер, она перестала быть в ней хозяйкой. Повсюду были следы его пребывания: его виски, его пустой стакан, его окурки, его ребенок. На полу валялась детская курточка, подушки на диване либо смяты, либо распластаны, воздух звенел от отчаянных воплей разобиженного малыша.
Это было невыносимо.
— Хватит, — сказала Виктория и решительно взяла Томаса на руки. Слезы градом катились у него по щекам.
— Последи, чтобы каша не пригорела, — бросила она Оливеру, понесла Томаса в ванную комнату и поставила его на пол. Внутренне приготовившись к самому худшему в виде переполнившегося влагой памперса, она расстегнула брючки Тома и обнаружила, что никакого памперса в них нет, а брючки совершенно сухие. В ее бездетном доме, естественно, не нашлось горшка, но, проявив чудеса изобретательности, ей, наконец, удалось уговорить его помочиться в унитаз. Почему-то это скромное свершение положило конец слезам.